— А сколько дивизий у папы римского? — внезапно прервал Сталин рассуждения Черчилля. Воин без дивизий

Считается, что Иосиф Сталин когда-то произнёс крайне циничную фразу: «А сколько дивизий у Папы Римского?», имея в виду, что нет никаких причин обращать на Папу внимание. Нет реальной военной силы – нет права на мнение, нет уважения, нет влияния. Цинично и жестоко. Но разве он был неправ?

С тех пор прошло более семидесяти лет, началось новое тысячелетие, по планете гордо шагают демократия, свобода слова и права человека, а презумпция невиновности, ценность личности и международное право декларируются фундаментом современного мира. Пустые, напыщенные слова. Ведь на самом деле, по факту, не изменилось ничего. Да, Сталина больше нет, но озвученный им принцип прекрасно используются до сих пор. И в первую очередь представителями как раз демократического, западного лагеря.

В основе политического и правового баланса мира лежат сегодня многочисленные международные организации – ООН, ОБСЕ, ЕСПЧ, ОЗХО, МАГАТЭ, МОК (да-да, и он тоже), МУС и другие. Именно они должны выступать независимыми регуляторами, арбитрами и судьями в отношениях между разными государствами, а также между государствами и отдельными людьми. Это официально. А что получается на практике – все мы прекрасно знаем.

Сколько дивизий у Международного Олимпийского комитета? Ни одной. Именно поэтому его независимость совсем не обязательно уважать. Наоборот, на него можно как следует надавить и заставить принимать определённые решения. Понятно, что в данном случае речь идёт не о военном, а о финансовом и политическом давлении, но сути это не меняет. Эффект был достигнут, сборную России на Олимпийские игры не допустили.

А химическое оружие? Контроль за соблюдением его запрета в мире возложен на ОЗХО – специальную международную организацию. Но дивизий у неё тоже нет, поэтому и к её мнению можно прислушиваться только по мере необходимости. Или не прислушиваться вовсе, если такой необходимости нет. Всё зависит от того, какие выводы ОЗХО делает и какие решения оглашает – удобные или неудобные. Кстати, заставить эту организацию сделать конкретный нужный вывод тоже ничего не мешает – дивизий-то у неё нет.

Аналогичные процессы происходят и со всеми прочими международными институтами, и с международным правом в целом. Да, слово «дивизии» здесь не вполне уместно и слишком упрощённо, скорее имеет место совокупность разных факторов давления – деньги, политика, шантаж, лоббирование. Но в их числе и чисто военная сила тоже – именно она является базой для существования всех остальных рычагов воздействия. Не подкрепленные нужным количеством солдат, танков, ракет и самолётов, то есть дивизиями, все эти рычаги превращаются в ничто.

И самая большая боль современности – Совет безопасности ООН. Когда-то созданный как вершина, Олимп мироустройства, как некий элитный клуб вершителей судеб целых государств, он превратился в бессильный и голословный пшик. За ним нет реальной силы, за ним нет дивизий, а значит за ним нет и авторитета. Если Совбез согласен со странами Запада, если даёт им санкцию на очередной передел мира и военное вторжение, то хорошо. Если нет – что же, пусть это будет проблемой Совбеза, не очень-то и хотелось получить его одобрение. Никому оно не нужно.

Так сколько же дивизий у Папы? Когда-то давно было много. Огромная и мощная военная сила стояла за его спиной. Соответственно огромным было и его влияние. Так что вопрос этот вовсе не циничный, а очень даже деловой, прагматичный и правильный. Ведь ничего не меняется за тысячи лет, и если за тобой нет реальной силы, то все твои «набумажные» права и полномочия никому не интересны. Вот почему НАТО вытесняет ООН с международной арены? Потому что солдаты сильней дипломатов. И никуда от этого не деться, будь ты хоть дважды прав, трижды честен и четырежды справедлив. Всем плевать, если ты слаб.

Свидетельством того, что Сталина вполне устроила договоренность с Черчиллем, могут служить необычные почести, которые он расточал британскому премьеру в дни его пребывания в советской столице. Сталин не только снова пригласил Черчилля на ужин в свою кремлевскую квартиру, но и вообще вел себя совершенно необычно. Помнится, какая была суета у нас в секретариате Молотова и особенно в английском посольстве на Софийской набережной (затем набережная Мориса Тореза), когда Сталин принял приглашение Черчилля с ним там поужинать. Это казалось невероятным. Ведь «отец народов» до того никогда не посещал иностранные посольства. Вячеслав Михайлович заранее послал меня туда со списком главных гостей, чтобы посольство заготовило пригласительные карточки. С нашей стороны на ужине помимо Сталина были Молотов, Вышинский, Литвинов и Каганович.

Молотов, захвативший с собой нас с Павловым, прибыл раньше других. Мы стояли за спиной Черчилля, приветствовавшего гостей. Почему-то Молотову вздумалось представить и меня. Называя мое имя, он приговаривал:

— Вы о нем еще не слышали? Ничего, скоро услышите...

Что он этим хотел сказать, я так никогда и не узнал. Возможно, меня собирались передвинуть с должности помощника наркома иностранных дел на какой-то более заметный пост или перевести на ответственную дипломатическую работу за рубежом, и он хотел обратить внимание присутствовавших высокопоставленных лиц на молодого, малоизвестного человека, но уже находящегося в окружении Сталина. Так или иначе, ничего подобного со мной не произошло, возможно, из-за докладной записки Берии Сталину, о чем речь пойдет ниже.

Перед тем как подали ужин, официанты разносили напитки, и шла оживленная беседа. Черчилль проталкивался в толпе, обмениваясь с гостями двумя-тремя фразами, и мы с переводчиком премьера Бир-зом следовали за ним. Павлов тем временем оставался рядом со Сталиным и Молотовым, которых окружали английские и американские дипломаты. Подойдя к наркому путей сообщения Кагановичу, премьер-министр поинтересовался, как ему удалось добиться эффективной работы транспортной системы России.

— Если машинист локомотива не выполняет своих обязанностей, я поступаю с ним вот так, — ответил Лазарь Моисеевич, проведя пальцем поперек горла и осклабившись.

Надо признать, в тяжелейший период войны, в условиях бомбежек, острой нехватки подвижного состава, недостатка топлива и квалифицированных кадров железнодорожный транспорт, хотя и со страшным напряжением, все же выдержал испытание. Но думаю, что железнодорожниками тогда владел не только страх, но и понимание своего долга перед фронтом и тылом.

Во время обеда послышались залпы орудий: Москва салютовала войскам Красной Армии, занявшим венгерский город Сегед. В дни пребывания Черчилля в Москве он неоднократно был свидетелем ликования москвичей, собиравшихся на Красной площади отметить очередную победу. Советские войска освободили Ригу, приближались к Восточной Пруссии. На Западе войска союзников, освободив Париж, двигались к Рейну. Все это создавало приподнятое настроение, сказавшееся и на атмосфере памятного ужина в британском посольстве.

Черчилль с вдохновением рассказывал Сталину о своей недавней поездке в Италию и о том, с каким энтузиазмом его приветствовал там народ.

Сталин охладил пыл премьера, заметив, что та же толпа совсем недавно славила Муссолини. Это не понравилось Черчиллю, и он перевел разговор на другую тему.

Черчилль принялся рассуждать о том, как важно сохранить сотрудничество трех держав в послевоенное время. Был ли он искренен? Думаю, вряд ли. Ведь именно он своей фултонской речью 1946 года, по сути дела, первым провозгласил начало «холодной войны». Но в 1944 году в обстановке, когда СССР нес главное бремя борьбы против гитлеровской Германии, важно было убедить Сталина в том, что его приняли в компанию западных демократий.

— В будущем мире, ради которого наши солдаты проливают кровь на бесчисленных фронтах, — говорил британский премьер своим, рассчитанным на историю, высокопарным слогом, — наши три великие демократии продемонстрируют всему человечеству, что они как в военное, так и в мирное время останутся верны высоким принципам свободы, достоинства и счастья людей. Вот почему я придаю такое исключительное значение добрососедским отношениям между возрожденной Польшей и Советским Союзом. Из-за свободы и независимости Польши Британия вступила в эту войну. Англичане чувствуют моральную ответственность перед польским народом, его духовными ценностями. Важно и то, что Польша — католическая страна. Нельзя допустить, чтобы внутреннее развитие там осложнило наши отношения с Ватиканом...

— А сколько дивизий у папы римского? — внезапно прервал Сталин рассуждения Черчилля.

Британский премьер осекся. Он никак не ожидал такого вопроса. Ведь речь шла о моральном влиянии папы, причем не только в Польше, но и на всем земном шаре. А Сталин, еще раз подтвердив, что уважает только силу, вернул Черчилля на землю из заоблачных далей.

Затронули проблему Югославии. Сталин предупредил, что, по мнению Тито, хорваты и словены никогда не согласятся сотрудничать с королем Петром и его эмигрантским правительством, находящимся в Лондоне. Иден сказал, что король Петр весьма интеллигентен, а Черчилль добавил, что он очень молод и еще наберется опыта.

— А сколько ему лет? — спросил Сталин.

— Двадцать один, — ответил Иден.

— Двадцать один! — возбужденно воскликнул Сталин. — Петр Великий стал править Россией в семнадцать...

Наш вождь любил делать ссылки на царственных правителей Российской империи. Перед Потсдамской конференцией Гарриман, находившийся среди встречавших советскую делегацию на вокзале поверженной столицы «третьего рейха», спросил Сталина, приятно ли ему оказаться победителем в Берлине.

— Царь Александр до Парижа дошел, — невозмутимо ответствовал Сталин.

Была ли это шутка, или тут скрывался какой-то потаенный смысл? Вскоре после освобождения Франции руководитель французской компартии Морис Торез, приехав в Москву и встретившись со Сталиным, спросил его:

— Де Голль требует, чтобы участники Сопротивления сдали властям оружие. Как нам поступить?

— Прячьте оружие! — ответил «вождь народов». — Может случиться, что вы еще окажете нам поддержку...

Что имел в виду Сталин? Опасался ли он, что недавние западные союзники развяжут войну против Советского Союза? Или же сам мечтал двинуть Красную Армию к Атлантике?

Речь зашла о предстоящих в следующем году парламентских выборах в Англии. Сталин, желая польстить Черчиллю, сказал:

— У меня нет сомнений, что победят консерваторы.

То же самое он повторил и на Потсдамской конференции, прощаясь с Черчиллем перед его отъездом в Лондон. Когда премьер высказал неуверенность относительно того, вернется ли он в Цецилиенхоф или же его заменит Эттли, Сталин решительно заявил, что победитель не проигрывает и что избиратели поддержат Черчилля как военного лидера. Что это — неправильная оценка ситуации, недостаток информации или же просто желание сказать Черчиллю приятное?

Посещение Черчиллем Большого театра также было обставлено с небывалой помпой. Зал украшали британские и советские флаги. Оркестр исполнил английский гимн. Когда Черчилль появился в центральной «царской» ложе, зрители обрушили на него шквал аплодисментов и приветственных возгласов. И на этот раз Сталин нарушил свои правила и тоже приехал в театр, правда, минут на пять позже британского премьера. Он подошел к Черчиллю из глубины ложи, и публика, несомненно заранее подобранная, увидев двух лидеров, разразилась бурным восторгом. Через несколько мгновений Сталин отошел в тень, чтобы все аплодисменты достались одному премьеру. Овации продолжались. Черчилль, заметив этот учтивый жест, повернулся и стал манить Сталина к себе. Тот снова приблизился к барьеру ложи, что вызвало новый взрыв аплодисментов.

Свет стал гаснуть, зал заполнили чарующие звуки увертюры. Программа вечера состояла из двух отделений. В первом отделении показали первый акт балета «Жизель», во втором — выступление Ансамбля песни и пляски Красной Армии.

Во время антракта в небольшой гостиной, примыкающей к центральной ложе, был приготовлен легкий ужин: холодные закуски, икра, крабы, сациви, молочный поросенок, водка, коньяки и вина, сладости, фрукты, чай и кофе. За столом царила самая непринужденная атмосфера. Обменивались тостами, шутили, рассказывали забавные истории. Кто-то, говоря о «большой тройке», сравнил ее со Святой Троицей. Сталин подхватил шутку:

— Если так, то господин Черчилль, конечно же, Святой дух, он летает повсюду...

Закончив трапезу, Черчилль и Иден попросили проводить их в туалет помыть руки. Уже раздался третий звонок, предупреждавший зрителей о начале второго отделения, а высокие гости все не возвращались. Сталин забеспокоился и послал меня за ними. Когда мы вернулись, Иден, заметив вопрошающий взгляд Сталина, пояснил:

— У премьер-министра там возникли некоторые новые идеи касательно Польши. Мы заговорились и не услышали звонков...

Это объяснение всех рассмешило. В ложу вернулись в еще более веселом настроении.

Когда через некоторое время Сталин пригласил Черчилля и Идена в свою кремлевскую квартиру на ужин, то, приветствуя гостей в прихожей, указал на одну из дверей:

— Здесь ванная комната, где вы можете помыть руки, когда вам захочется обсудить важные политические проблемы...

При каждой встрече с Черчиллем Сталин не упускал случая выказать ему свое расположение. Возможно, он полагал, что лидер английских тори готов наконец строить отношения с Советским Союзом на основе взаимного доверия, готов относиться к нему, Сталину, как к равному. Немало заявлений и жестов, сделанных тогда Черчиллем, казалось, подтверждали такой вывод. Особенно размякал высокий британский гость после очередного обильного ужина в Кремле, когда оба лидера уединялись в небольшом, изящно обставленном и выдержанном в зеленых тонах кабинете, примыкавшем к Екатерининскому залу, где обычно происходили банкеты. За коньяком и кофе, дымя огромной бирманской сигарой, Черчилль не раз предавался самобичеванию, прося Сталина не таить зла за то, что Англия участвовала в интервенции против молодой Советской России.

— Кто старое помянет, тому глаз вон, — примирительно говорил Сталин.

— Но можете ли вы простить меня лично за организацию походов Антанты? — продолжал настаивать Черчилль.

— Не мне вас прощать, — великодушно ответствовал «вождь народов». — Пусть прощает вас Бог...

Утром 19 октября, когда Черчилль собирался отправляться в аэропорт, ему доставили две большие картонные коробки и личную записку Сталина. В них были упакованы вазы с тонким рисунком: на одной, предназначенной для супруги премьера, был изображен «рулевой в лодке», вторая называлась «Охотник с луком против медведя». Был ли здесь заложен какой-то тайный смысл? В письмах, которыми супруги Черчилль обменивались в дни московских переговоров, они называли Сталина «старым медведем». Но как мог об этом узнать хозяин Кремля?

В аэропорт для проводов Черчилля я выехал пораньше. Погода стояла прескверная. Внезапно похолодало, моросил дождик. Небольшой навес аэровокзала не мог вместить всех собравшихся. Меня поразило большое число военных и штатских из правительственной охраны. Но не прошло и пяти минут, как стало ясно, зачем такие меры предосторожности. У навеса остановилась вереница машин. Из первой и третьей выскочили офицеры в длинных шинелях. Один из них открыл дверцу второго автомобиля — и мы увидели Сталина. Он был в зеленоватом плаще с погонами и в маршальской фуражке. Из-под плаща виднелись брюки навыпуск с ярко-красными лампасами. Его появление в аэропорту явилось еще одним необычным "жестом гостеприимства, которое Сталин решил напоследок оказать Черчиллю.

Англичане еще не прибыли, и Сталин, отказавшись войти в помещение, ожидал, стоя под дождем. Наконец явился Черчилль со свитой. Одновременно с ним приехали Молотов и Гарриман.

Черчилль был приятно поражен, увидев Сталина. Оба лидера произнесли краткие речи, после чего британский премьер решил, в свою очередь, сделать любезный жест: пригласил Сталина и Молотова осмотреть кабину своего самолета. Она была прекрасно оборудована и благоустроена. Сталин не удержался от замечания, что теперь ему понятно, почему премьер-министр так любит летать по белу свету.

Еще раз Сталин продемонстрировал стремление сохранить доверительные отношения с Черчиллем в конце декабря 1944 года. В это время английские и американские войска попали в очень тяжелое положение в Арденнах. Немцы крупными силами контратаковали, отбросив союзников на Запад. Создалась опасность прорыва фронта и разгрома частей, которыми командовал генерал Эйзенхауэр. Черчилль взывал о помощи. Он направил в Москву главного маршала авиации Теддера, с тем чтобы тот обрисовал советским руководителям отчаянное положение, в котором оказались союзники, и выяснил, не может ли Красная Армия начать зимнее наступление раньше, чем намечалось. «На Западе идут тяжелые бои, — сообщал Черчилль Сталину. — Можем ли мы рассчитывать на крупное русское наступление в районе Вислы или где-нибудь в другом месте в течение января?.. Я считаю дело срочным».

Советское командование еще не закончило все необходимые приготовления. Погода стояла крайне неблагоприятная. Передвижка наступления на более ранний срок могла вызвать дополнительные трудности и потери. Но Сталин решил продемонстрировать союзникам «добрую волю», а заодно напомнить им, что, когда Красная Армия была в трудном положении летом 1942 года, Англия и США не поспешили ей на помощь. «Учитывая положение наших союзников на Западном фронте, — телеграфировал он британскому премьеру, — Ставка Верховного главнокомандования решила усиленным темпом закончить подготовку и, не считаясь с погодой, открыть широкие наступательные действия против немцев по всему центральному фронту не позже второй половины января. Можете не сомневаться, что мы сделаем все, что только возможно сделать, для того чтобы оказать содействие нашим славным союзным войскам».

Обещание это было выполнено. 12—15 января Красная Армия широким фронтом протяженностью в 700 километров двинулась на Запад. К 1 февраля в направлении главного удара советские войска прошли 500 километров, освободили Варшаву и вышли на реку Одер, то есть на новую границу Германии. К 4 февраля — дню открытия Ялтинской конференции — советские войска находились в 60 километрах от Берлина. Союзников отделяли от него 500 километров.

На первом же пленарном заседании в Ливадии Черчилль поблагодарил Сталина за готовность помочь Эйзенхауэру и сообщил, что положение в Арденнах выправилось. Но дальнейший ход обсуждения важнейших проблем на Ялтинской конференции показал, что надежды Сталина на «взаимопонимание» с английским лидером оказались тщетны. По вопросу о репарациях с Германии, по польской проблеме, по проекту Устава ООН возникали споры и конфронтации. Сталину было гораздо легче иметь дело с Рузвельтом, чем с упрямым лидером консерваторов.

Уже накануне разгрома Германии ситуация омрачилась закулисными переговорами англичан и американцев в Берне с эмиссаром Гиммлера генералом СС Вольфом.

По этому поводу, как уже сказано выше, произошло резкое столкновение в переписке между Сталиным и Рузвельтом. Но в Кремле считали, что в действительности все это дело затеяли англичане и что Черчилль не случайно отмалчивается.

На Потсдамской конференции Сталин почувствовал, что президент Трумэн, враждебное отношение которого к Советскому Союзу не составляло секрета, нашел в Черчилле верного единомышленника. Особенно тревожила Сталина предпринятая в Потсдаме попытка шантажировать Москву атомной бомбой. На эту угрозу Сталин ответил усилением давления на восточноевропейские страны, что, в свою очередь, вызвало ответную резкую реакцию западных держав. Речь Черчилля в Фултоне, которой аплодировал Трумэн, показала, что надежды Сталина на «сотрудничество» с Черчиллем были иллюзией.

Смертный приговор Литвинову

Поначалу меня удивило, что по мидовскому реестру китайская провинция Синьцзян выделена в особую единицу и ее курирует замнаркома Деканозов. Однако вскоре узнал, что эта провинция фактически управляется Москвой. В том, что так сложилось, важную роль сыграл советский генконсул в Урумчи Апресян (Апресов). Он установил дружеские отношения с правителем Синьцзяна «дубанем» Шэнь Шицаем, добившись того, что тот превратил эту китайскую провинцию в советский район. Приезжая со всей семьей на лечение и отдых в СССР, Шэнь Шицай неоднократно встречался с «вождем народов». Однажды «дубань» попросил принять его в члены ВКП(б).

И «дубань» действительно считал себя советским человеком, был дисциплинированным членом партии, беспрекословно выполнял указания Москвы, передал в распоряжение Кремля природные ресурсы своего богатого края. Сделка держалась тогда в строжайшей тайне.

Сталин высоко ценил деятельность генконсула Апресяна в Синьцзяне, осыпал его почестями, хвалил за то, что тот сумел привить в широких массах этой провинции «любовь» к Советскому Союзу. Позднее мне рассказал Микоян, что, когда наши отношения с гоминьдановским Китаем изменились и Синьцзян пришлось вернуть Чунцину, Сталин заметил в узком кругу: «Апресян слишком много знает». То был сигнал: заслуженный генконсул стал опальным. Его участь была решена. Но на сей раз «хозяин» хотел избежать излишнего шума. Он решил тихо убрать Апресяна. Дальше события развивались по отработанной схеме.

Приехав из Урумчи в очередной отпуск, Апресян отправился отдыхать в Абхазию. Там, на горной дороге, произошла автомобильная катастрофа, и Апресян погиб. Ни у кого из окружения «вождя» не было сомнения, что катастрофа подстроена самим Сталиным. Они ведь слышали приговор: «Слишком много знает!..»

В первые годы войны Деканозов несколько раз ездил к «дубаню» в Урумчи, где уже находился новый советский генконсул Бакулин, типичный аппаратный работник. Отношения при нем с Шэнь Шицаем стали ухудшаться, и поездки заместителя наркома ничего не могли изменить.

Вскоре Чан Кайши по-своему расправился с «дубанем», приказав обезглавить его, и окончательно вернул Синьцзян Китаю.

Впоследствии у меня было несколько доверительных бесед с Анастасом Ивановичем Микояном. Они происходили как бы случайно, когда я приходил к нему по какому-нибудь конкретному делу. После того как интересовавший меня вопрос был решен, он обычно предлагал мне задержаться, посидеть, вспомнить старое. Заказывал чай с сушками. Мы располагались в креслах друг против друга, и он начинал рассказывать какую-либо захватывающую историю, связанную со Сталиным. Когда Микоян в 60-е годы занимал пост Председателя Президиума Верховного Совета СССР, его секретарь меня предупреждал, что у Анастаса Ивановича для меня имеется не более пяти минут. Поэтому я старался укладываться в отведенное мне время и тут же собирался ретироваться. А когда Анастас Иванович задерживал меня, я ссылался на предупреждение его секретаря. А он с хитрой улыбкой говорил:

— Ничего там не случится, могут и подождать, — как бы подчеркивая этим, что хорошо понимает церемониальность своего поста.

Когда я в конце концов выходил из кабинета, на меня зверем смотрели собравшиеся в приемной посетители.

Беседа, о которой хочу здесь рассказать, была особенно длинной и предельно откровенной. Это произошло в 1972 году, когда Микояна освободили от председательского поста, но оставили членом Президиума Верховного Совета СССР. В это время журнал «США — экономика, политика, идеология», где я был главным редактором, готовил к опубликованию статью с воспоминаниями Микояна о его командировке в Соединенные Штаты в середине 30-х годов. Я пришел к Анастасу Ивановичу обсудить некоторые уточнения, предлагавшиеся редакцией. Когда со статьей было покончено, Микоян по обыкновению предложил посидеть, «поговорить о прошлом». На этот раз он поделился воспоминаниями о Литвинове и Чичерине.

— Литвинов, — начал свой рассказ Микоян, — был умным и тонким дипломатом, и Сталин к нему хорошо относился, правда, до определенного времени. Зато Молотов терпеть не мог Литвинова, ревновал, когда того хвалил Сталин, и, собственно, добился того, что Литвинова в конце 30-х годов убрали, хотя он мог еще принести много пользы стране, партии. Не любил Молотов и Чичерина. Именно он убедил Сталина убрать Чичерина. Да и самого Сталина Чичерин не устраивал. Жаль, что опыт и знания этого человека не были полностью использованы. Он мог бы остаться хотя бы заместителем наркома или консультантом при Наркоминделе. Вместо этого Чичерин в одиночестве сидел на даче на Клязьме, играл на рояле и преждевременно умер от меланхолии и бездеятельности. Но все-таки умер своей смертью. Литвинова же постигла худшая участь...

Источник: Россия

Если визит президента Медведева в Италию был, в общем-то, рутинным, хотя и весьма плодотворным, то посещение Ватикана и встреча с, как считают католики, 265-м по счету наместником Бога на земле Бенедиктом XVI открыли новую страницу в наших отношениях со Святым Престолом

Утверждают, что в мае 1935 года министр иностранных дел Франции Пьер Лаваль попросил Сталина улучшить положение католиков в СССР, чтобы не ссориться с могущественным Папой Римским, на что Сталин со свойственным ему брутальным юмором поинтересовался: "Папа? А сколько у него дивизий?".

По другой версии, эта реплика была адресована Черчиллю. Вот как описывает эту сцену в своих воспоминаниях переводчик Сталина Валентин Бережков:

"В 1944 году в обстановке, когда СССР нес главное бремя борьбы против гитлеровской Германии, важно было убедить Сталина в том, что его приняли в компанию западных демократий.

– В будущем мире, ради которого наши солдаты проливают кровь на бесчисленных фронтах, – говорил британский премьер своим рассчитанным на историю высокопарным слогом, – наши три великие демократии продемонстрируют всему человечеству, что они как в военное, так и в мирное время останутся верны высоким принципам свободы, достоинства и счастья людей. Вот почему я придаю такое исключительное значение добрососедским отношениям между возрожденной Польшей и Советским Союзом. Из-за свободы и независимости Польши Британия вступила в эту войну. Англичане чувствуют моральную ответственность перед польским народом, его духовными ценностями. Важно и то, что Польша – католическая страна. Нельзя допустить, чтобы внутреннее развитие там осложнило наши отношения с Ватиканом...

– А сколько дивизий у Папы Римского? – внезапно прервал Сталин рассуждения Черчилля.

Британский премьер осекся. Он никак не ожидал такого вопроса. Ведь речь шла о моральном влиянии Папы, причем не только в Польше, но и на всем земном шаре. А Сталин, еще раз подтвердив, что уважает только силу, вернул Черчилля на землю из заоблачных далей".

Сталин любил повторять свои шутки. Но вряд ли ему посмели передать ответную остроту Пия ХII:

"Можете сообщить моему сыну Иосифу, что с моими дивизиями он встретится на небесах".

Однако и Сталин, и тем более Папа Римский прекрасно знали, что Ватикан силен и в миру. Недаром обращения понтификов в свое время начинались Urbi et Orbi – "К Городу и Миру". И даже если считать, что речь идет только о католическом мире (хотя, разумеется, амбиции Святого Престола им не ограничиваются), то это самая многочисленная из христианских церквей, насчитывающая более миллиарда человек. В то время как православных по разным подсчетам – 250-300 млн.

Католики могли бы быть и еще многочисленнее, если бы князь Владимир в 986 году в ходе знаменитого "испытания вер" не отверг западный вариант христианства из-за претензий Папы Римского на светскую власть и необходимости вести богослужение на непонятном латинском языке (тогда же, если верить летописям, Владимир Красное Солнышко произнес свою сакраментальную отповедь мусульманам, расхваливавшим преимущества ислама: "Руси есть веселие пити, не можем без того быти...")

Креститель князь Владимир сделал выбор в пользу византийско-греческого обряда, но контакты с Римом находил полезными и важными. Небесным покровителем Руси был полумифический четвертый Папа Римский Климент, мученически погибший в Крыму. Его мощи, открытые в Херсонесе святым Кириллом, считались главной христианской святыней государства.

Отношения Руси и Рима необычайно оживились в 40-50-е годы XIII века в связи с татарским нашествием. Инициатором консолидации перед лицом общей угрозы под эгидой Святого Престола стал князь Даниил Галицкий. Он принял от Папы Иннокентия IV королевский титул и был коронован венцом, присланным из Рима. Состоял в дипломатических сношениях с папской курией и Александр Невский, желавший по примеру Даниила добиться от Папы запрета для крестоносцев на территориальную экспансию в северо-западных землях.

В 1438-1439 годах сначала в Ферраре, а затем во Флоренции прошел Вселенский собор, итогом которого стало подписанное Папой Евгением IV и восточными иерархами соглашение о церковной унии. На соборе присутствовала внушительная делегация Русской православной церкви во главе с митрополитом Киевским и всея Руси Исидором. Возвращаясь из Италии, Исидор возвещал клиру и мирянам благую весть о воссоединении латинской и греческой церквей. Однако в Москве он встретил более чем холодный прием. На третий день после прибытия он был арестован по приказу великого князя Василия II, обвинен в ереси и сослан в монастырь, откуда впоследствии бежал в Литву.

В 1472 году в римском соборе Святого Петра состоялось бракосочетание по латинскому обряду греческой принцессы Софьи Палеолог с московским князем Иваном III, которого на церемонии представляло доверенное лицо (процедура, отсутствующая в православном каноне). Когда кортеж великой княгини приблизился к Москве, митрополит Филипп I заявил, что покинет город, если сопровождающий Софью папский легат явится на шествии с латинским крестом. А в 1523 году старец Псковского монастыря Филофей написал письмо Василию III, в котором выдвинул концепцию Третьего Рима – им стала Москва после завоевания Константинополя крестоносцами.

В "Православном противокатолическом катехизисе" (1916 год) так излагаются главные расхождения двух церквей: "католики учат, будто Римский Папа есть глава всей Церкви и наместник Бога на земле, утверждают, что Папа не может ошибаться, когда рассуждает о вере, и потому называют его непогрешимым, веруют, будто Дух Святый исходит не только от Отца, но и от Сына, признают непорочное зачатие Пресвятой Богородицы".

Дипломатические отношения России с Ватиканом были установлены в 1816 году. После польского восстания 1863 года они были разорваны почти на 30 лет. Вторично их прервала Октябрьская революция.

Восстановление дипотношений было результатом личной договоренности Папы Иоанна Павла II и Горбачева 1 декабря 1989 года. Но на уровне представительств, а не посольств. И лишь нынешний визит президента Дмитрия Медведева открыл качественно новую страницу в долгой истории контактов самой большой в мире страны с самым маленьким по территории, но, быть может, самым влиятельным государством на Земле.

Это событие, естественно, усилило интерес к возможности встречи глав двух Церквей. Она возможна лишь при условии, если это мероприятие "будет хорошо подготовлено". С таким заявлением выступил "министр иностранных дел" РПЦ, глава Отдела внешних церковных связей Московского патриархата архиепископ Волоколамский Илларион.

Межцерковные проблемы, как напомнил архиепископ Илларион, нужно разрешать "иными средствами, которые не решатся просто путем установления дипломатических отношений". В первую очередь это проблема Западной Украины, где до сих пор существует напряженность во взаимоотношениях православной и униатской церквей.

"Мы ожидаем от Ватикана, от Римско-католической церкви конкретных шагов, которые показали бы, что есть желание идти навстречу, есть желание залечить те раны, которые были нанесены тяжелейшим периодом начала 90-х годов, когда более 500 православных храмов были насильственно захвачены грекокатоликами, а православные верующие были оттуда изгнаны, – озвучил официальную точку зрения РПЦ владыка Илларион. – И мы предлагаем конкретные пути решения тех проблем, которые существуют".

Вместе с тем православные иерархи отмечают, что некоторые подвижки в отношениях Москвы и Ватикана все же налицо. Если о разрешении канонических споров на Украине говорить пока рано, то в самой России Ватикан приостановил свою "экспансию" – напомним, что в конце 90-х – начале 2000-х в России были учреждены епархии католической церкви без предварительного согласования с РПЦ. В таких условиях российская власть "поступала мудро, воздерживаясь от дипломатических отношений с Ватиканом", отметил замглавы ОВЦС иеромонах Филипп Рябых. Теперь же ситуация, "которая характеризовалась наличием католического прозелитизма, переломилась, и католические структуры на территории России открыты к взаимодействию с Русской православной церковью – с церковью большинства", констатировал отец Филипп. Он призвал не забывать и о том, что позиции двух церквей по общегуманитарным вопросам, будь то социальные проблемы или "общее понимание концепции образования в современном мире", зачастую совпадают. Не следует забывать и о том, что нынешние главы католической и православной церквей в отличие от их предшественников уже встречались, будучи "простыми" кардиналом и митрополитом.

“Сколько у Папы дивизий?” – эта насмешливая фраза Иосифа Сталина, которой советский диктатор прокомментировал просьбу французского министра иностранных дел Пьера Лаваля о свободном исповедовании религии – в том числе и католической – в России вошла в историю в качестве примера пренебрежения духовностью и моралью как таковой.

Кстати, Сталин хорохорился подобным образом в 1935 году – пройдет еще несколько лет и он вынужден будет разрешить свободную деятельность православной церкви и других религиозных общин, ободрявших паству в годы тяжких испытаний второй мировой – коммунистическая трескотня тут уже явно не работала. Но вряд ли Сталин и прочие диктаторы способны понять, как изменять жизнь без танковых дивизий.

Католический мир сейчас готовится к одному из самых важных для себя событий последних десятилетий – причислению к лику святых двух, пожалуй, наиболее выдающихся понтификов ХХ века, Иоанна XXIII и Иоанна Павла II. Наш читатель куда лучше знает “папу-поляка”, чем венецианского патриарха, возглавлявшего католическую церковь всего пять лет. Но такое сочетание кажется естественным: и Иоанн XXIII, и Иоанн Павел II изменили не только церковь, но и мир вокруг себя.

Каждый из них был бы потрясен, если бы его назвали революционером, но как именно эти два понтифика были главными революционерами своего времени, доказавшими, что возможна не только кровавая революция какого-нибудь Ленина или Гитлера, но и революция добра.

Иоанн Павел II перенес останки Иоанна XXIII из папского захоронения в подземной крипте в собор св.Петра. Но я еще помню то, первое захоронение, которое нетрудно было найти – даже спустя десятилетия после смерти Иоанна XXIII оно было буквально усыпано цветами. Итальянцы – и не только они – хранили благодарную память о человеке, который, по сути, почти всю свою жизнь посвятил церковной дипломатической карьере и только на склоне лет стал вначале кардиналом, а потом главой католической церкви – и то только потому, что воспринимался как переходная компромиссная фигура. Тем не менее именно этот “переходный” Папа оказался главным – предшественник Пий XII и преемник Павел VI затерялись в его исторической тени. Но почему?

А потому, что это был первый Папа, который был по-настоящему близок к людям. Я даже не напишу, что почувствовал, что так нужно действовать, чтобы сохранить влияние церкви – нет, просто повинуясь собственному отношению к пастве, поразительно человечному и живому. Классик итальянской литературы Алессандро Мандзони когда-то дал точное описание самоощущения феодала, прислуживавшего за столом семье из народа, а затем удалившегося пообедать в отдельном помещении с равными себе: скромности “в нем было достаточно, чтобы поставить себя ниже этих добрых людей, но не для того, чтобы стать с ними на равную ногу”. Папа Иоанн XXIII был первым, кто стал с прихожанами на равную ногу – люди увидели, что этот старик не унижается и не лукавит, он просто такой же, как и они. И эта народная поддержка позволила Папе начать перемены в самой Церкви, по сути, приостановившиеся после его кончины и возобвновишиеся пять десятилетий спустя, с Папой Франциском. И она же открыла двери ожиданию Иоанна Павла II – человека, по сути своей, очень простого, несмотря на все попытки приписать ему лицедейство: потому что в его время уже никто не верил, что можно на самом деле так жить и так чувствовать. Папа-поляк был воспитан с обостренным чувством неприятия зла, только усилившимся за годы его жизни при гитлеровской и советской оккупации Родины. Иоанн Павел II стал настоящим политическим наследником Иоанна XXIII. Обоих понтификов совершенно не интересовало, сколько у них дивизий – они совершенно искренне верили, что слово и дух могут оказываться сильнее авторитаризма.

Иоанн XXIII вернул Церкви сострадание к бедным людям – став понтификом, он отметил первое Рождество с больными детьми, которые вообще решили, что этот дедушка – св.Николай, а в другое Рождество пришел к заключенным римской тюрьмы. Иоанн Павел II стал Папой-паломником, общающимся с людьми, уже теряющими надежду на перемены – поразительно, что именно он стал символом и мотором этих перемен, сокрушивших коммунистический морок.

Иоанн XXIII впервые за 400 лет встретился с архиепископом Кентерберийским и убрал из молитвы Страстной пятницы антиеврейские мотивы, а Иоанн Павел II посетил в Лондоне королеву Елизавету II, главу англиканства и вошел в римскую синагогу. Каждый из этих шагов был взрывом – но одновременно он сближал людей, которые, казалось, уже не имели никакой духовной возможности сблизиться.

Самое главное, что сказал Иоанн XXIII в своей знаменитой “Беседе при Луне” – “давайте продолжать любить друг друга”. Самое главное, чо сказал Иоанн Павел II в своем первом папском обращении - “не бойтесь!”. Две эти максимы я всегда вспоминаю в самые тяжелые моменты жизни. Я уверен, что если им следовать – они сокрушат любые армии, любых агрессоров, любых мерзавцев, которые встречаются на нашем пути. Католики теперь могут молиться людям, которых Папа Франциск, удивительно похожий на двух своих канонизруемых предшественников, объявит святыми. А мы просто будем помнить, что нужно не бояться любить.
Виталий Портников

«Подумаешь, папа! А сколько у него дивизий?» – примерно так пренебрежительно говорил об одном из предшественников Иоанна Павла II генералиссимус Сталин премьер-министру Черчиллю. Если бы он только знал, что созданная им восточноевропейская империя рухнет менее через полвека после произнесения этих слов. И что одну из ведущих ролей в ее падении сыграет поляк Кароль Войтыла, который стал священником в 1946 году, когда Европа уже раскололась на два непримиримых лагеря, поляк, в руках которого как раз и окажется сила, не снившаяся ни одному коммунистическому вождю, в том числе и самому товарищу Сталину.

Его роль в борьбе против коммунизма была скорее символическая. И моральная. ВСЕГО ЛИШЬ. И мораль, сила духа оказались могущественнее всех дивизий.
В оккупированной немцами Польше он не участвовал в партизанском движении и вообще не брал в руки оружие. Всего лишь играл в самодеятельном театре. Всего лишь писал стихи и учился в подпольной семинарии. Хотя как-то раз едва избежал ареста.

У новых коммунистических польских властей он не вызвал никаких подозрений в недостаточной благонадежности. «Кураторы» из Польской объединенной рабочей партии ничуть не насторожились, когда Войтыла стал архиепископом Кракова в 1963-м. Его считали ВСЕГО ЛИШЬ аполитичным мечтателем и поэтом. Он писал книги и пьесы – но не о политике, а о любви и становлении человеческой личности. Это – как же все-таки недальновидно это было с их стороны! — сочли не опасным.

Не сильно всполошились по эту сторону железного занавеса и в 1978-м, когда впервые за более чем 450 лет папой римским стал не итальянец. Более того, славянин. И даже когда через год после своего избрания Иоанн Павел II приезжал в Польшу, тот визит власти не сочли чем-то смертельно для себя страшным.

И действительно, ну и что с того, что люди за сутки занимали места на главной площади Варшавы, где должен был служить мессу папа. Что несли туда цветы. Что вдруг почувствовали свое некое внутренне единство. И – ВСЕГО ЛИШЬ! – некую внутреннюю моральную солидарность друг с другом.

А когда он закончил мессу словами молитвы «за преображение лика Земли», по толпе пронесся не то крик, не то многотысячный стон, не то какой-то энергетический разряд.

И уже через год в Польше была «Солидарность». На улицы вышли миллионы людей, которые сказали правителям: «Вы нас достали!» И те уже не стали – потому что уже не могли – стрелять в ответ, как это было в Лодзи в начале 70-х.

И стало понятно, что именно он имел в виду под «преображением лика Земли».

И даже когда генерал Войцех Ярузельский в 81-м году ввел в стране военное положение, а папа римский в ответ на это открыто вовсе не призывал поляков к восстанию (он, по сути, призвал их ВСЕГО ЛИШЬ к мирному «несотрудничеству с режимом»), даже тогда было ясно, что уже происходит что-то не то. Что дивизии не помогают. И не помогут. И что режим вскоре падет. И что падет он более или менее мирно. ВСЕГО ЛИШЬ потому, что потерпел моральное поражение, потому что морально разложился, потому что его противники были морально сильнее.

Ровно так же все потом произошло во всех без исключения соцстранах. Разве что в Румынии нашелся отмороженный спецназ. Но и там сопротивление длилось даже не дни – часы.

Возможно, самые проницательные апологеты коммунизма все же спохватились: говорят, за покушением турецкого террориста на папу стояли болгарские спецслужбы, а за теми… Впрочем, случай распорядился иначе. Или, быть может, уже было все равно поздно.

Он объездил 129 стран, став самым «путешествующим» папой в истории. Его публичные мессы становились своеобразным «религиозным хеппенингом», собирая десятки, сотни тысяч людей и подчас ставя местных правителей в неловкое положение – ВСЕГО ЛИШЬ скрытых в его тени муляжей-декораций. Они в этой тени как-то съеживались под давлением поднимавшегося людского осознания того, что высший суд все равно останется высшим. И судить там будут совсем не по тем законам, по которым принято судить грешных людей грешными же их правителями. И сила их, мирских правителей, власти сгибалась и меркла перед силой его, проповедника, духа.

На его еженедельные мессы на площади Святого Петра в Риме паломники ехали со всего света. Всегда какие-нибудь делегации удостаивались чести постоять рядом с понтификом. Он обращался к ним на их родном языке (коих весьма прилично знал шесть, а на некоторых других мог прочесть молитву), а они ему дарили какие-то свои поделки либо что-то такое исполняли-пели-танцевали. Он объезжал площадь (после покушения – на специальном папамобиле), а люди целовали или просто пожимали ему руку. Часто просто фотографировали «в лицо». Он не обижался.

Ни один папа до него не исполнял своей роли столь харизматично, пытаясь соединить проповедь с популизмом, с тем, что обычно называется «выборные технологии». Он стал первым папой-шоуменом в истории, артистично использовавшим самые современные средства коммуникации. Поэтому он вполне мог появиться на футбольном матче, мог записать диск с рэпером, уже в зрелом возрасте встать на горные лыжи, а у себя в покоях позволять посетителям танцевать брейк-данс.

Он обращался к пастве с проповедями и воззваниями, отражавшими его мнение по поводу тех вопросов, которые человечество считало больными: в благополучных странах Запада он обращал внимание на опасности глобального неравенства Севера и Юга, на бездуховность чрезмерного потребительства, боролся за восстановление и чистоту семейных ценностей. Он выступал против американских войн в Ираке и всяких других войн тоже.

Иоанн Павел II стал первым папой, выступившим в протестантской церкви, первым папой, посетившим синагогу и мечеть, положив конец вековой традиции католического церковного антисемитизма (и покаявшись за это), стараясь наладить отношения с «бурлящим», пассионарным исламом. И при этом он отрицал возможность спасения человеческой души иначе, как посредством христианской церкви и никакой другой. И при этом канонизировал своего предшественника времен Второй мировой войны папу Пия XXII, который, считается, как минимум, безмолвствовал по поводу творившегося в Европе холокоста.

Став беспредельным, если судить по прежним католическим меркам, популистом по форме своего служения Богу и людям, и прежде всего именно таким образом «вталкивая» католическую церковь в современный, стремительно меняющийся мир, понтифик всегда оставался на крайне консервативных позициях. Его мораль никак было нельзя назвать моралью реформатора (церкви и общества). Его позиция относительно разводов, абортов, контрацепции, противостояние идее рукоположения женщин-священников есть самый что ни на есть консерватизм. На его фоне даже такие, как Буш, будут смотреться либералами. При нем католическая церковь энергично выступала против популяризации и распространения презервативов даже среди беднейших слоев населения пораженной СПИДом Африки, несмотря на то что папу за это обвинили в «предательстве интересов бедных», а сам он «противоестественные методы контрацепции» поставил в один ряд с геноцидом. Тем самым, считается, оттолкнув от себя многих верующих в развитых странах.

Его консерватизм в теологии и общественных взглядах, как ни парадоксально, ни один даже самый последовательный его критик не посмел назвать мракобесием. Наверное, главной причиной тому – его истовая искренность, самоотверженность и нацеленность непременно на светлое и жизнеутверждающее. Как он это понимал и старался искренне убедить в этом других. Он не был обличающим Савонаролой, раз и навсегда взяв на себя роль терпеливого и доброжелательно настроенного наставника, умевшего обаять подчас даже не стотысячные – миллионные толпы внимавших ему людей.

За свой консерватизм, в том числе и в теологии, он подвергался довольно сильной критике со стороны либерально настроенных слоев католических священнослужителей. Они считали Иоанна Павла II слишком «ортодоксальным», виновным в том, что католическая церковь не в полной мере отвечает на вызовы XXI века, что она не реформируется. Многие были недовольны также высокой централизацией власти внутрицерковной иерархии, недостатком автономии местных церквей.

Впрочем, у консерваторов, с другой стороны, вызывали критическое раздражение его нескончаемые тяжелейшие путешествия по миру, сделавшие его едва ли не самым узнаваемым лицом на планете и едва ли не самым большим моральным авторитетом. Но при этом исказившим созданный к XX веку образ «здоровой и богатой церкви», заменившим его (и как бы затмив институт самой церкви) культом папы как просто некоей «поп-знаменитости» на манер голливудских звезд.

…Иоанн Павел II очень хотел приехать в Россию. Но уже никогда не приедет. Его не раз приглашали власти светские (Горбачев, Ельцин и Путин), но не пустили иерархи Русской православной церкви. Церкви, которая в последнее время пользуется все более откровенной государственной поддержкой. И которая, даже несмотря на это (а может, как раз именно поэтому?), все никак не может восстановить свое былое моральное и духовное влияние в обществе, встроиться в современную жизнь и начать говорить с паствой на понятные ей темы и, главное, не на мертвом, а на понятном ей языке.

Наверное, именно в этом причины опасений, которые двигали теми, кто выступал против приезда папы в Россию: эти люди боялись, что сила его духа может подвергнуть сомнению силу их власти.

Они испугались ВСЕГО ЛИШЬ его cлова. Которое еще отзовется.