С. Алексиевич. У войны не женское лицо (отрывки). Из невошедшего в книгу светланы алексеевич "у войны не женское лицо" Алексиевич у войны не женское лицо жанр

27.12.2023

© Светлана Алексиевич, 2013

© «Время», 2013

– Когда впервые в истории женщины появились в армии?

– Уже в IV веке до нашей эры в Афинах и Спарте в греческих войсках воевали женщины. Позже они участвовали в походах Александра Македонского.

Русский историк Николай Карамзин писал о наших предках: «Славянки ходили иногда на войну с отцами и супругами, не боясь смерти: так при осаде Константинополя в 626 году греки нашли между убитыми славянами многие женские трупы. Мать, воспитывая детей, готовила их быть воинами».

– А в новое время?

– Впервые – в Англии в 1560–1650 годы стали формировать госпитали, в которых служили женщины-солдаты.

– Что произошло в ХХ веке?

– Начало века… В Первую мировую войну в Англии женщин уже брали в Королевские военно-воздушные силы, был сформирован Королевский вспомогательный корпус и женский легион автотранспорта – в количестве 100 тысяч человек.

В России, Германии, Франции многие женщины тоже стали служить в военных госпиталях и санитарных поездах.

А во время Второй мировой войны мир стал свидетелем женского феномена. Женщины служили во всех родах войск уже во многих странах мира: в английской армии – 225 тысяч, в американской – 450–500 тысяч, в германской – 500 тысяч…

В Советской армии воевало около миллиона женщин. Они овладели всеми военными специальностями, в том числе и самыми «мужскими». Даже возникла языковая проблема: у слов «танкист», «пехотинец», «автоматчик» до того времени не существовало женского рода, потому что эту работу еще никогда не делала женщина. Женские слова родились там, на войне…

Из разговора с историком

Человек больше войны (из дневника книги)

Миллионы убитых задешево

Протоптали тропу в темноте…

Осип Мандельштам

1978–1985 гг

Пишу книгу о войне…

Я, которая не любила читать военные книги, хотя в моем детстве и юности у всех это было любимое чтение. У всех моих сверстников. И это неудивительно – мы были дети Победы. Дети победителей. Первое, что я помню о войне? Свою детскую тоску среди непонятных и пугающих слов. О войне вспоминали всегда: в школе и дома, на свадьбах и крестинах, в праздники и на поминках. Даже в детских разговорах. Соседский мальчик однажды спросил меня: «А что люди делают под землей? Как они там живут?». Нам тоже хотелось разгадать тайну войны.

Тогда и задумалась о смерти… И уже никогда не переставала о ней думать, для меня она стала главной тайной жизни.

Все для нас вело начало из того страшного и таинственного мира. В нашей семье украинский дедушка, мамин отец, погиб на фронте, похоронен где-то в венгерской земле, а белорусская бабушка, папина мама, умерла от тифа в партизанах, двое ее сыновей служили в армии и пропали без вести в первые месяцы войны, из троих вернулся один.

Мой отец. Одиннадцать дальних родственников вместе с детьми немцы сожгли заживо – кого в своей хате, кого в деревенской церкви. Так было в каждой семье. У всех.

Деревенские мальчишки долго еще играли в «немцев» и «русских». Кричали немецкие слова: «Хенде хох!», «Цурюк», «Гитлер капут!».

Мы не знали мира без войны, мир войны был единственно знакомым нам миром, а люди войны – единственно знакомыми нам людьми. Я и сейчас не знаю другого мира и других людей. А были ли они когда-нибудь?

* * *

Деревня моего детства после войны была женская. Бабья. Мужских голосов не помню. Так у меня это и осталось: о войне рассказывают бабы. Плачут. Поют, как плачут.

В школьной библиотеке – половина книг о войне. И в сельской, и в райцентре, куда отец часто ездил за книгами. Теперь у меня есть ответ – почему. Разве случайно? Мы все время воевали или готовились к войне. Вспоминали о том, как воевали. Никогда не жили иначе, наверное, и не умеем. Не представляем, как жить по-другому, этому нам надо будет когда-нибудь долго учиться.

В школе нас учили любить смерть. Мы писали сочинения о том, как хотели бы умереть во имя… Мечтали…

Я долго была книжным человеком, которого реальность пугала и притягивала. От незнания жизни появилось бесстрашие. Теперь думаю: будь я более реальным человеком, могла ли бы кинуться в такую бездну? От чего все это было – от незнания? Или от чувства пути? Ведь чувство пути есть…

Долго искала… Какими словами можно передать то, что я слышу? Искала жанр, который бы отвечал тому, как вижу мир, как устроен мой глаз, мое ухо.

Однажды попала в руки книга «Я – из огненной деревни» А. Адамовича, Я. Брыля, В. Колесника. Такое потрясение испытала лишь однажды, читая Достоевского. А тут – необычная форма: роман собран из голосов самой жизни. из того, что я слышала в детстве, из того, что сейчас звучит на улице, дома, в кафе, в троллейбусе. Так! Круг замкнулся. Я нашла то, что искала. Предчувствовала.

Алесь Адамович стал моим учителем…

* * *

Два года не столько встречалась и записывала, сколько думала. Читала. О чем будет моя книга? Ну, еще одна книга о войне… Зачем? Уже были тысячи войн – маленькие и большие, известные и неизвестные. А написано о них еще больше. Но… Писали мужчины и о мужчинах – это стало понятно сразу. Все, что нам известно о войне, мы знаем с «мужского голоса». Мы все в плену «мужских» представлений и «мужских» ощущений войны. «Мужских» слов. А женщины молчат. Никто же, кроме меня, не расспрашивал мою бабушку. Мою маму. Молчат даже те, кто был на фронте. Если вдруг начинают вспоминать, то рассказывают не «женскую» войну, а «мужскую». Подстраиваются под канон. И только дома или, всплакнув в кругу фронтовых подруг, они начинают говорить о своей войне, мне незнакомой. Не только мне, всем нам. В своих журналистских поездках не раз была свидетельницей, единственной слушательницей совершенно новых текстов. И испытывала потрясение, как в детстве. В этих рассказах проглядывал чудовищный оскал таинственного… Когда женщины говорят, у них нет или почти нет того, о чем мы привыкли читать и слышать: как одни люди героически убивали других и победили. Или проиграли. Какая была техника и какие генералы. Женские рассказы другие и о другом. У «женской» войны свои краски, свои запахи, свое освещение и свое пространство чувств. Свои слова. Там нет героев и невероятных подвигов, там есть просто люди, которые заняты нечеловеческим человеческим делом. И страдают там не только они (люди!), но и земля, и птицы, и деревья. Все, кто живут вместе с нами на земле. Страдают они без слов, что еще страшнее.

Но почему? – не раз спрашивала я у себя. – Почему, отстояв и заняв свое место в когда-то абсолютно мужском мире, женщины не отстояли свою историю? Свои слова и свои чувства? Не поверили сами себе. От нас скрыт целый мир. Их война осталась неизвестной…

Хочу написать историю этой войны. Женскую историю.

* * *

После первых встреч…

Удивление: военные профессии у этих женщин – санинструктор, снайпер, пулеметчица, командир зенитного орудия, сапер, а сейчас они – бухгалтеры, лаборантки, экскурсоводы, учительницы… Несовпадение ролей – там и здесь. Вспоминают как будто не о себе, а о каких-то других девчонках. Сегодня сами себе удивляются. И на моих глазах «очеловечивается» история, становится похожей на обычную жизнь. Появляется другое освещение.

Встречаются потрясающие рассказчицы, у них в жизни есть страницы, которые могут соперничать с лучшими страницами классики. Человек так ясно видит себя сверху – с неба, и снизу – с земли. Перед ним весь путь вверх и путь вниз – от ангела к зверю. Воспоминания – это не страстный или бесстрастный пересказ исчезнувшей реальности, а новое рождение прошлого, когда время поворачивает вспять. Прежде всего это – творчество. Рассказывая, люди творят, «пишут» свою жизнь. Бывает, что и «дописывают» и «переписывают». Тут надо быть начеку. На страже. В то же время боль расплавляет, уничтожает любую фальшь. Слишком высокая температура! Искреннее, убедилась я, ведут себя простые люди – медсестры, повара, прачки… Они, как бы это точнее определить, из себя достают слова, а не из газет и прочитанных книг – не из чужого. А только из своих собственных страданий и переживаний. Чувства и язык образованных людей, как это ни странно, часто больше подвержены обработке временем. Его общей шифровке. Заражены вторичным знанием. Мифами. Часто приходится долго идти, разными кругами, чтобы услышать рассказ о «женской» войне, а не о «мужской»: как отступали, наступали, на каком участке фронта… Требуется не одна встреча, а много сеансов. Как настойчивому портретисту.

Долго сижу в незнакомом доме или квартире, иногда целый день. Пьем чай, примеряем недавно купленные кофточки, обсуждаем прически и кулинарные рецепты. Рассматриваем вместе фотографии внуков. И вот тогда… Через какое-то время, никогда не узнаешь, через какое и почему, вдруг наступает тот долгожданный момент, когда человек отходит от канона – гипсового и железобетонного, как наши памятники – и идет к себе. В себя. Начинает вспоминать не войну, а свою молодость. Кусок своей жизни… Надо поймать этот момент. Не пропустить! Но часто после длинного дня, заполненного словами, фактами, слезами, остается в памяти только одна фраза (но какая!): «Я такая маленькая пошла на фронт, что за войну даже подросла». Ее и оставляю в записной книжке, хотя на магнитофоне накручены десятки метров. Четыре-пять кассет…

Что мне помогает? Помогает то, что мы привыкли жить вместе. Сообща. Соборные люди. Все у нас на миру – и счастье, и слезы. Умеем страдать и рассказывать о страдании. Страдание оправдывает нашу тяжелую и нескладную жизнь. Для нас боль – это искусство. Должна признать, женщины смело отправляются в этот путь…

* * *

Как они встречают меня?

Зовут: «девочка», «доченька», «деточка», наверное, будь я из их поколения, они держались бы со мной иначе. Спокойно и равноправно. Без радости и изумления, которые дарит встреча молодости и старости. Это очень важный момент, что тогда они были молодые, а сейчас вспоминают старые. Через жизнь вспоминают – через сорок лет. Осторожно открывают мне свой мир, щадят: «Сразу после войны вышла замуж. Спряталась за мужа. За быт, за детские пеленки. Охотно спряталась. И мама просила: “Молчи! Молчи! Не признавайся”. Я выполнила свой долг перед Родиной, но мне печально, что я там была. Что я это знаю… А ты – совсем девочка. Тебя мне жалко…». Часто вижу, как они сидят и прислушиваются к себе. К звуку своей души. Сверяют его со словами. С долгими годами человек понимает, что вот была жизнь, а теперь надо смириться и приготовиться к уходу. Не хочется и обидно исчезнуть просто так. Небрежно. На ходу. И когда он оглядывается назад, в нем присутствует желание не только рассказать о своем, но и дойти до тайны жизни. Самому себе ответить на вопрос: зачем это с ним было? Он смотрит на все немного прощальным и печальным взглядом… Почти оттуда… Незачем уже обманывать и обманываться. Ему уже понятно, что без мысли о смерти в человеке ничего нельзя разглядеть. Тайна ее существует поверх всего.

Война слишком интимное переживание. И такое же бесконечное, как и человеческая жизнь…

Один раз женщина (летчица) отказалась со мной встретиться. Объяснила по телефону: «Не могу… Не хочу вспоминать. Я была три года на войне… И три года я не чувствовала себя женщиной. Мой организм омертвел. Менструации не было, почти никаких женских желаний. А я была красивая… Когда мой будущий муж сделал мне предложение… Это уже в Берлине, у рейхстага… Он сказал: “Война кончилась. Мы остались живы. Нам повезло. Выходи за меня замуж”. Я хотела заплакать. Закричать. Ударить его! Как это замуж? Сейчас? Среди всего этого – замуж? Среди черной сажи и черных кирпичей… Ты посмотри на меня… Посмотри – какая я! Ты сначала сделай из меня женщину: дари цветы, ухаживай, говори красивые слова. Я так этого хочу! Так жду! Я чуть его не ударила… Хотела ударить… А у него была обожженная, багровая одна щека, и я вижу: он все понял, у него текут слезы по этой щеке. По еще свежим рубцам… И сама не верю тому, что говорю: “Да, я выйду за тебя замуж”.

Простите меня… Не могу…».

Я ее поняла. Но это тоже страничка или полстранички будущей книги.

Тексты, тексты. Повсюду – тексты. В городских квартирах и деревенских хатах, на улице и в поезде… Я слушаю… Все больше превращаюсь в одно большое ухо, все время повернутое к другому человеку. «Читаю» голос.

* * *

Человек больше войны…

Запоминается именно то, где он больше. Им руководит там что-то такое, что сильнее истории. Мне надо брать шире – писать правду о жизни и смерти вообще, а не только правду о войне. Задать вопрос Достоевского: сколько человека в человеке, и как этого человека в себе защитить? Несомненно, что зло соблазнительно. Оно искуснее добра. Притягательнее. Все глубже погружаюсь в бесконечный мир войны, все остальное слегка потускнело, стало обычнее, чем обычно. Грандиозный и хищный мир. Понимаю теперь одиночество человека, вернувшегося оттуда. Как с другой планеты или с того света. У него есть знание, которого у других нет, и добыть его можно только там, вблизи смерти. Когда он пробует что-то передать словами, у него ощущение катастрофы. Человек немеет. Он хочет рассказать, остальные хотели бы понять, но все бессильны.

Они всегда в ином пространстве, чем слушатель. Их окружает невидимый мир. По меньшей мере три человека участвуют в разговоре: тот, кто рассказывает сейчас, этот же человек, каким он был тогда, в момент события, – и я. Моя цель – прежде всего добыть правду тех лет. Тех дней. Без подлога чувств. Сразу после войны человек рассказал бы одну войну, через десятки лет, конечно, у него что-то меняется, потому что он складывает в воспоминания уже всю свою жизнь. Всего себя. То, как он жил эти годы, что читал, видел, кого встретил. Наконец, счастлив он или несчастлив. Разговариваем с ним наедине, или рядом еще кто-то есть. Семья? Друзья – какие? Фронтовые друзья – это одно, все остальные – другое. Документы – живые существа, они меняются и колеблются вместе с нами, из них без конца можно что-то доставать. Что-то новое и необходимое нам именно сейчас. В эту минуту. Что мы ищем? Чаще всего не подвиги и геройство, а маленькое и человеческое, нам самое интересное и близкое. Ну, что больше всего хотелось бы мне узнать, например, из жизни Древней Греции… Истории Спарты… Я хотела бы прочитать, как и о чем тогда люди разговаривали дома. Как уходили на войну. Какие слова говорили в последний день и в последнюю ночь перед расставанием своим любимым. Как провожали воинов. Как ждали их с войны… Не героев и полководцев, а обычных юношей…

История – через рассказ ее никем не замеченного свидетеля и участника. Да, меня это интересует, это я хотела бы сделать литературой. Но рассказчики – не только свидетели, меньше всего свидетели, а актеры и творцы. Невозможно приблизиться к реальности вплотную, лоб в лоб. Между реальностью и нами – наши чувства. Понимаю, что имею дело с версиями, у каждого своя версия, а уже из них, из их количества и пересечений, рождается образ времени и людей, живущих в нем. Но я бы не хотела, чтобы о моей книге сказали: ее герои реальны, и не более того. Это, мол, история. Всего лишь история.

Пишу не о войне, а о человеке на войне. Пишу не историю войны, а историю чувств. Я – историк души. С одной стороны, исследую конкретного человека, живущего в конкретное время и участвовавшего в конкретных событиях, а с другой стороны, мне надо разглядеть в нем вечного человека. Дрожание вечности. То, что есть в человеке всегда.

Мне говорят: ну, воспоминания – это и не история, и не литература. Это просто жизнь, замусоренная и не очищенная рукой художника. Сырой материал говорения, в каждом дне его полно. Всюду валяются эти кирпичи. Но кирпичи еще не храм! Но для меня все иначе… Именно там, в теплом человеческом голосе, в живом отражении прошлого скрыта первозданная радость и обнажен неустранимый трагизм жизни. Ее хаос и страсть. Единственность и непостижимость. Там они еще не подвергнуты никакой обработке. Подлинники.

Я строю храмы из наших чувств… Из наших желаний, разочарований. Мечтаний. Из того, что было, но может ускользнуть.

* * *

Еще раз о том же… Меня интересует не только та реальность, которая нас окружает, но и та, что внутри нас. Мне интересно не само событие, а событие чувств. Скажем так – душа события. Для меня чувства – реальность.

А история? Она – на улице. В толпе. Я верю, что в каждом из нас – кусочек истории. У одного – полстранички, у другого – две-три. Мы вместе пишем книгу времени. Каждый кричит свою правду. Кошмар оттенков. И надо все это расслышать, и раствориться во всем этом, и стать этим всем. И в то же время не потерять себя. Соединить речь улицы и литературы. Сложность ещё в том, что о прошлом мы говорим сегодняшним языком. Как передать им чувства тех дней?

* * *

С утра телефонный звонок: «Мы с вами не знакомы… Но я приехала из Крыма, звоню с железнодорожного вокзала. Далеко ли это от вас? Хочу рассказать вам свою войну…».

А мы собрались с моей девочкой поехать в парк. Покататься на карусели. Как объяснить шестилетнему человечку, чем я занимаюсь. Она недавно у меня спросила: «Что такое – война?». Как ответить… Я хочу отпустить ее в этот мир с ласковым сердцем и учу, что нельзя просто так цветок сорвать. Жалко божью коровку раздавить, оторвать у стрекозы крылышко. А как объяснить ребенку войну? Объяснить смерть? Ответить на вопрос: почему там убивают? Убивают даже маленьких, таких, как она. Мы, взрослые, как бы в сговоре. Понимаем, о чем идет речь. А вот – дети? После войны мне как-то родители это объяснили, а я своему ребенку уже не могу объяснить. Найти слова. Война нам нравится все меньше, нам все труднее найти ей оправдание. Для нас это уже просто убийство. Во всяком случае, для меня это так.

Написать бы такую книгу о войне, чтобы от войны тошнило, и сама мысль о ней была бы противна. Безумна. Самих генералов бы тошнило…

Мои друзья-мужчины (в отличие от подруг) ошарашены такой «женской» логикой. И я опять слышу «мужской» аргумент: «Ты не была на войне». А может быть, это и хорошо: мне неведома страсть ненависти, у меня нормальное зрение. Невоенное, немужское.

В оптике есть понятие «светосила» – способность объектива хуже-лучше зафиксировать уловленное изображение. Так вот, женская память о войне самая «светосильная» по напряжению чувств, по боли. Я бы даже сказала, что «женская» война страшнее «мужской». Мужчины прячутся за историю, за факты, война их пленяет как действие и противостояние идей, различных интересов, а женщины захвачены чувствами. И еще – мужчин с детства готовят, что им, может быть, придется стрелять. Женщин этому не учат… они не собирались делать эту работу… И они помнят другое, и иначе помнят. Способны увидеть закрытое для мужчин. Еще раз повторю: их война – с запахом, с цветом, с подробным миром существования: «дали нам вещмешки, мы пошили из них себе юбочки»; «в военкомате в одну дверь зашла в платье, а в другую вышла в брюках и гимнастерке, косу отрезали, на голове остался один чубчик…»; «немцы расстреляли деревню и уехали… Мы пришли на то место: утоптанный желтый песок, а поверху – один детский ботиночек…». Не раз меня предупреждали (особенно мужчины-писатели): «Женщины тебе напридумывают. Насочиняют». Но я убедилась: такое нельзя придумать. У кого-то списать? Если это можно списать, то только у жизни, у нее одной такая фантазия.

О чем бы женщины ни говорили, у них постоянно присутствует мысль: война – это прежде всего убийство, а потом – тяжелая работа. А потом – и просто обычная жизнь: пели, влюблялись, накручивали бигуди…

В центре всегда то, как невыносимо и не хочется умирать. А еще невыносимее и более неохота убивать, потому что женщина дает жизнь. Дарит. Долго носит ее в себе, вынянчивает. Я поняла, что женщинам труднее убивать.

* * *

Мужчины… Они неохотно впускают женщин в свой мир, на свою территорию.

Была в одной семье… Воевали муж и жена. Встретились на фронте и там же поженились: «Свадьбу свою отпраздновали в окопе. Перед боем. А белое платье я себе пошила из немецкого парашюта». Он – пулеметчик, она – связная. Мужчина сразу отправил женщину на кухню: «Ты нам что-нибудь приготовь». Уже и чайник вскипел, и бутерброды нарезаны, она присела с нами рядом, муж тут же ее поднял: «А где клубника? Где наш дачный гостинец?». После моей настойчивой просьбы неохотно уступил свое место со словами: «Рассказывай, как я тебя учил. Без слез и женских мелочей: хотелось быть красивой, плакала, когда косу отрезали». Позже она мне шепотом призналась: «Всю ночь со мной штудировал том “Истории Великой Отечественной войны”. Боялся за меня. И сейчас переживает, что не то вспомню. Не так, как надо».

Так было не один раз, не в одном доме.

Да, они много плачут. Кричат. После моего ухода глотают сердечные таблетки. Вызывают «скорую». Но все равно просят: «Ты приходи. Обязательно приходи. Мы так долго молчали. Сорок лет молчали…»

(отрывки)
Два года не столько встречалась и записывала, сколько думала. Читала. О чем будет моя книга? Ну, еще одна книга о войне... Зачем? Уже были тысячи
войн - маленькие и большие, известные и неизвестные. А написано о них еще больше. Но... Писали мужчины и о мужчинах - это стало понятно сразу. Все, что нам известно о войне, известно с "мужского голоса". Мы все в плену "мужских" представлений и "мужских" ощущений войны. "Мужских" слов. А женщины молчат. Никто же, кроме меня, не расспрашивал мою бабушку. Мою маму.
Молчат даже те, кто был на фронте. Если вдруг начинают говорить, то рассказывают не свою войну, а чужую. Другую. Подстраиваются под мужской
канон. И только дома или когда всплакнут в кругу фронтовых подруг, они вспоминают войну (в своих журналистских поездках не раз слышала), которая
мне совершенно незнакома. Как и в детстве, я потрясена. В их рассказах проглядывает чудовищный оскал таинственного... Когда женщины говорят, у них
нет или почти нет того, о чем мы привыкли читать и слышать: как одни люди героически убивали других и победили. Или проиграли. Какая была техника -
какие генералы. Женские рассказы другие и о другом. У "женской" войны свои краски, свои запахи, свое освещение и свое пространство чувств. Свои слова. Там нет героев и невероятных подвигов, там есть просто люди, которые заняты нечеловеческим человеческим делом. И страдают там не только они (люди!), но и земля, и птицы, и деревья. Все, кто живут вместе с нами на земле. Страдают они без слов, что еще страшнее... Но - почему? - не раз спрашивала я у себя. - Почему, отстояв и заняв
свое место в когда-то абсолютно мужском мире, женщины не отстояли свою историю? Свои слова и свои чувства? Не поверили сами себе. От нас скрыт
целый мир. Их война осталась неизвестной...Хочу написать историю этой войны. Женскую историю.

Написать бы такую книгу о войне, чтобы... самих генералов бы тошнило... Мои друзья-мужчины (в отличие от подруг) ошарашены такой "женской" логикой...
Мужчины... Они неохотно впускают женщин в свой мир, на свою территорию...

На Минском тракторном заводе искала женщину, она служила снайпером. Была знаменитым снайпером. О ней писали не раз во фронтовых газетах. Номер
домашнего телефона мне дали в Москве ее подруги, но старый. Фамилия тоже у меня была записана девичья. Я пошла на завод, где она работала, в отдел
кадров, и услышала от мужчин (директора завода и начальника отдела кадров):
"Разве мужчин не хватает? Зачем вам слушать эти женские истории. Женские фантазии..."
Пришла в одну семью... Воевали муж и жена. Встретились на фронте и там же поженились: "Свадьбу свою отпраздновали в окопе. Перед боем. А белое платье я себе пошила из немецкого парашюта". Он " пулеметчик, она " связная. Мужчина сразу отправил женщину на кухню: "Ты нам чтонибудь приготовь". Уже и чайник вскипел, и бутерброды нарезаны, она присела с нами рядом, муж тут
же ее поднял: "А где клубника? Где наш дачный гостинец?" После моей настойчивой просьбы неохотно уступил свое место со словами: "Рассказывай, как я тебя учил. Без слез и женских мелочей: хотелось быть красивой, плакала, когда косу отрезали". Позже она мне шепотом призналась: "Всю ночь со мной штудировал том "Истории Великой Отечественной войны". Боялся за меня. И сейчас переживает, что не то вспомню. Не так, как надо, расскажу".
Так было не один раз, не в одном доме.
Да, они много плачут. Кричат. После моего ухода глотают сердечные таблетки. Вызывают "Скорую". Но все равно просят: "Ты приходи. Обязательно приходи. Мы так долго молчали. Сорок лет молчали..."

Несколько раз я получала отосланный на
читку текст с припиской: "О мелочах не надо... Пиши о нашей великой
Победе..." А "мелочи" - это то, что для меня главное - теплота и ясность
жизни: оставленный чубчик вместо кос, горячие котлы каши и супа, которые
некому есть- из ста человек вернулось после боя семь; или то, как не могли
ходить после войны на базар и смотреть на красные мясные ряды... Даже на
красный ситец... "Ах, моя ты хорошая, уже сорок лет прошло, а в моем доме ты
не найдешь ничего красного. Я ненавижу после войны красный цвет!"

Уже два года я получаю отказы из издательств. Молчат журналы. В отказах
приговор всегда одинаков - слишком страшная война. Много ужаса. Натурализма.
Нет ведущей и направляющей роли коммунистической партии... Одним словом, не
та война... Какая же она - та? С генералами и мудрым генералиссимусом? Без
крови и вшей? С героями и подвигами. А я помню с детства: идем с бабушкой
вдоль большого поля, она рассказывает: "После войны на этом поле долго
ничего не родило. Немцы отступали... И был тут бой, два дня бились... Убитые
лежали один возле одного, как шпалы на путях. Немцы и наши. После дождя у
них у всех были заплаканные лица. Мы их месяц всей деревней хоронили..."
Как забыть мне про это поле?
Я не просто записываю... Я собираю, выслеживаю человеческий дух там,
где страдание творит из маленького человека большого человека. Для меня он
не немой и бесследный пролетариат истории, а я открыла его душу. Слушаю его
язык. Его текст. Так в чем же мой конфликт с властью? Я поняла - большой
идее нужен маленький человек, ей не нужен он большой. Для нее он лишний и
неудобный. Трудоемкий в обработке. А я его ищу... Ищу маленького большого
человека. Униженный, растоптанный, оскорбленный - пройдя через сталинские
лагеря и предательства, он все-таки победил. Совершил чудо.
Никому не забрать у него эту Победу...

* * * Из того, что вырезала цензура
"Кто-то нас выдал... Немцы узнали, где стоянка партизанского отряда.
Оцепили лес и подходы к нему со всех сторон. Прятались мы в диких чащах, нас
спасали болота, куда каратели не заходили. Трясина. И технику, и людей она
затягивала намертво. По несколько дней, неделями мы стояли по горло в воде.
С нами была радистка, она недавно родила. Ребенок голодный... Просит
грудь... Но мама сама голодная, молока нет, и ребенок плачет. Каратели
рядом... С собаками... Собаки услышат, все погибнем. Вся группа - человек
тридцать... Вам понятно?
Принимаем решение...
Никто не решается передать приказ командира, но мать сама догадывается.
Опускает сверток с ребенком в воду и долго там держит... Ребенок больше не
кричит... Ни звука... А мы не можем поднять глаза. Ни на мать, ни друг на
друга..."
"Под Сталинградом было столько убитых, что лошади их уже не боялись.
Обычно боятся. Лошадь никогда не наступит на мертвого человека. Своих убитых
мы собрали, а немцы валялись всюду. Замерзшие... Ледяные... Я " шофер,
возила ящики с артиллерийскими снарядами, я слышала, как под колесами
трещали их черепа... Кости... И я была счастлива..."

Из разговора с цензором
" Да, нам тяжело далась Победа, но вы должны искать героические
примеры. Их сотни. А вы показываете грязь войны. Нижнее белье. У вас наша
Победа страшная... Чего вы добиваетесь?
" Правды.
" А вы думаете, что правда - это то, что в жизни. То, что на улице. Под
ногами. Для вас она такая низкая. Земная. Нет, правда - это то, о чем мы
мечтаем. Какими мы хотим быть!

Из разговора в поезде
- Значит, ваше мнение: женщине не место на войне?
- Если вспомнить историю, то во все времена русская женщина не только
провожала на битву мужа, брата, сына, горевала и ждала их. Еще княжна
Ярославна поднималась на крепостную стену и лила расплавленную смолу на
головы врагов. Но у нас, у мужчин, было чувство вины, что девчонки воюют, и
оно у меня осталось. Помню, мы отступаем. А это осень, дожди идут сутками,
день и ночь. Возле дороги лежит убитая девушка... У нее длинная коса, и она
вся в грязи...
- Это, конечно... Когда я слышал, что наши медицинские сестры, попав в
окружение, отстреливались, защищая раненых бойцов, потому что раненые
беспомощны, как дети, я это понимал. А теперь такая картина: две женщины
ползут по нейтральной полосе кого-то убивать со "снайперкой". Ну, да... Не
могу отделаться от чувства, что это, конечно, все-таки "охота"... Я сам
стрелял... Так я же мужчина...
- Но они защищали родную землю? Спасали отечество...
- Это, конечно... В разведку с такой, может быть, и пошел, а замуж бы
не взял. Ну, да... Мы привыкли думать о женщине как о матери и невесте.
Прекрасной Даме, наконец. Мне младший брат рассказывал, как вели по нашему
городу пленных немцев, ну и они, мальчишки, палили по колонне из рогаток.
Мать увидела и дала ему затрещину. А шли молокососы, из тех, которых Гитлер
последними подбирал. Брату было семь лет, но он запомнил, как мать наша
смотрела на этих немцев и плакала: "Чтобы ослепли ваши матери, как они вас
таких на войну пустили!" Война - дело мужское. Мужчин, что ли, мало, о
которых можно написать?
- Н-нет... Я - свидетель. Нет! Вспомним катастрофу первых месяцев
войны: авиации нет, она вдоль границы разбита на земле, так и не поднялась в
воздух, связи нет, танки горят, как спичечные коробки, устаревшие танки.
Миллионы солдат и офицеров в плену... Миллионы! Конница Буденного воевала
против танков. Лошади против металла. Через полтора месяца немецкие войска
уже под Москвой... Кольцо блокады вокруг Ленинграда... Профессора
записывались в ополчение. Старые профессора! И девчонки рвались на фронт
добровольно, а трус сам воевать не пойдет. Это были смелые, необыкновенные
девчонки. Есть статистика: потери среди медиков переднего края занимали
второе место после потерь в стрелковых батальонах. В пехоте. Что такое,
например, вытащить раненого с поля боя? Я вам сейчас расскажу...
Мы поднялись в атаку, а нас давай косить из пулемета. И батальона не
стало. Все лежали. Они не были все убиты, много раненых. Немцы бьют, огня не
прекращают. Совсем неожиданно для всех из траншеи выскакивает сначала одна
девчонка, потом вторая, третья... Они стали перевязывать и оттаскивать
раненых, даже немцы на какое-то время онемели от изумления. К часам десяти
вечера все девчонки были тяжело ранены, а каждая спасла максимум два-три
человека. Награждали их скупо, в начале войны наградами не разбрасывались.
Вытащить раненого надо было вместе с его личным оружием. Первый вопрос в
медсанбате: где оружие? В начале войны его не хватало. Винтовку, автомат,
пулемет - это тоже надо было тащить. В сорок первом был издан приказ номер
двести восемьдесят один о представлении к награждению за спасение жизни
солдат: за пятнадцать тяжелораненых, вынесенных с поля боя вместе с личным
оружием - медаль "За боевые заслуги", за спасение двадцати пяти человек -
орден Красной Звезды, за спасение сорока - орден Красного Знамени, за
спасение восьмидесяти - орден Ленина. А я вам описал, что значило спасти в
бою хотя бы одного... Из-под пуль...
- Это, конечно... Я тоже помню... Ну, да... Послали наших разведчиков в
деревню, где стоял немецкий гарнизон. Двое ушло... Следом еще один... Никто
не вернулся. Командир вызывает одну из наших девчонок: "Люся, ты пойдешь".
Одели ее, как пастушку, вывели на дорогу... А что делать? Какой выход?
Мужчину убьют, а женщина может пройти. Это, конечно... Но видеть в руках
женщины винтовку...
- Девчонка вернулась?
- Фамилию забыл... Помню имя - Люся. Она потом погибла...
- А любовь была на войне? - спрашиваю я.
- Среди фронтовых девчонок я встречал много красивых, но мы не видели в
них женщин. Хотя, на мой взгляд, они были чудесные девчонки. Но это были
наши подружки, которые выволакивали нас с поля боя. Спасали, выхаживали.
Меня дважды вытаскивали раненого. Как я мог к ним плохо относиться? Но вы
могли ли бы выйти замуж за брата? Мы называли их сестренками.
- А после войны?
- Кончилась война, они оказались страшно незащищенными. Вот моя жена.
Она - умная женщина, и она к военным девушкам плохо относится. Считает, что
они ехали на войну за женихами, что все крутили там романы. Хотя на самом
деле, у нас же искренний разговор, это чаще всего были честные девчонки.
Чистые. Но после войны... После грязи, после вшей, после смертей... Хотелось
чего-то красивого. Яркого. Красивых женщин... У меня был друг, его на фронте
любила одна прекрасная, как я сейчас понимаю, девушка. Медсестра. Но он на
ней не женился, демобилизовался и нашел себе другую, посмазливее. И он
несчастлив со своей женой. Теперь вспоминает ту, свою военную любовь, она
ему была бы другом. А после фронта он жениться на ней не захотел, потому что
четыре года видел ее только в стоптанных сапогах и мужском ватнике. Мы
старались забыть войну. И девчонок своих тоже забыли...
- Это, конечно... Были все молодые. Хотелось жить...

" ..Как нас встретила Родина? Без рыданий не могу... Сорок лет прошло, а до
сих пор щеки горят. Мужчины молчали, а женщины... Они кричали нам: "Знаем,
чем вы там занимались! Завлекали молодыми п... наших мужиков. Фронтовые б...
Сучки военные..." Оскорбляли по-всякому... Словарь русский богатый...
Провожает меня парень с танцев, мне вдруг плохо-плохо, сердце
затарахтит. Иду-иду и сяду в сугроб. "Что с тобой?" - "Да ничего.
Натанцевалась". А это - мои два ранения... Это - война... А надо учиться
быть нежной. Быть слабой и хрупкой, а ноги в сапогах разносились - сороковой
размер. Непривычно, чтобы кто-то меня обнял. Привыкла сама отвечать за себя.
Ласковых слов ждала, но их не понимала. Они мне, как детские. На фронте
среди мужчин - крепкий русский мат. К нему привыкла. Подруга меня учила, она
в библиотеке работала: "Читай стихи. Есенина читай".
Замуж я вышла скоро. Через год. За нашего инженера на заводе. Я мечтала
о любви. Хотела дом и семью. Чтобы в доме пеленками пахло... Первые пеленки
нюхала-нюхала, не могла нанюхаться. Запахи счастья... Женского... На войне
нет женских запахов, все они - мужские. Война по-мужски пахнет.
Двое детей у меня... Мальчик и девочка. Первый мальчик. Хороший, умный
мальчик. Он институт окончил. Архитектор. А вот девочка... Моя девочка...
Девочка... Она стала ходить в пять лет, первое слово "мама" выговорила в
семь. У нее до сих пор получается не "мама", а "мумо", не "папа", а "пупо".
Она... Мне и сейчас кажется, что это неправда. Ошибка. Она в сумасшедшем
доме... Сорок лет она там. Как ушла на пенсию, хожу к ней каждый день. Мой
грех... Моя девочка...
Уже много лет первого сентября я покупаю ей новый букварь. Мы читаем с
ней букварь целыми днями. Иногда возвращаюсь от нее домой и мне кажется, что
я разучилась читать и писать. Разговаривать. И ничего этого мне не надо.
Зачем это?
Я наказана... За что? Может, за то, что убивала? И так подумаю... В
старости много времени... Думаю и думаю. Утром стою на коленях, смотрю в
окно. И прошу Бога... Обо всех прошу... На мужа обиды не держу, давно его
простила. Родила я дочку... Он посмотрел-посмотрел на нас... Побыл немного и
ушел. Ушел с упреками: "Разве нормальная женщина пойдет на войну? Научится
стрелять? Поэтому ты и ребенка нормального родить не способна". Я за него
молюсь...
А может, он прав? И так подумаю... Это - мой грех...
Я любила Родину больше всего на свете. Я любила... Кому я могу это
сейчас рассказать? Моей девочке... Ей одной... Я вспоминаю войну, а она
думает, что я ей сказки рассказываю. Детские сказки. Страшные детские
сказки..."
Фамилию не пишите. Не надо..."
Клавдия С-ва, снайпер

С амая известная книга Светланы Алексиевич и одна из самых знаменитых книг о Великой Отечественной, где война впервые показана глазами женщины. «У войны - не женское лицо» переведена на 20 языков, включена в школьную и вузовскую программу.

Все, что мы знаем о женщине, лучше всего вмещается в слово «милосердие». Есть и другие слова - сестра, жена, друг и самое высокое - мать. Но разве не присутствует в их содержании и милосердие как суть, как назначение, как конечный смысл? Женщина дает жизнь, женщина оберегает жизнь, женщина и жизнь - синонимы.

На самой страшной войне XX века женщине пришлось стать солдатом. Она не только спасала, перевязывала раненых, а и стреляла из «снайперки», бомбила, подрывала мосты, ходила в разведку, брала языка. Женщина убивала. Она убивала врага, обрушившегося с невиданной жестокостью на ее землю, на ее дом, на ее детей. «Не женская это доля - убивать», - скажет одна из героинь этой книги, вместив сюда весь ужас и всю жестокую необходимость случившегося. Другая распишется на стенах поверженного рейхстага: «Я, Софья Кунцевич, пришла в Берлин, чтобы убить войну». То была величайшая жертва, принесенная ими на алтарь Победы. И бессмертный подвиг, всю глубину которого мы с годами мирной жизни постигаем.

В одном из писем Николая Рериха, написанном в мае-июне 1945 года и хранящемся в фонде Славянского антифашистского комитета в Центральном государственном архиве Октябрьской революции, есть такое место: «Оксфордский словарь узаконил некоторые русские слова, принятые теперь в мире: например, слово добавить еще одно слово - непереводимое, многозначительное русское слово „подвиг“. Как это ни странно, но ни один европейский язык не имеет слова хотя бы приблизительного значения…» Если когда-нибудь в языки мира войдет русское слово «подвиг», в том будет доля и свершенного в годы войны советской женщиной, державшей на своих плечах тыл, сохранившей детишек и защищавшей страну вместе с мужчинами.

…Четыре мучительных года я иду обожженными километрами чужой боли и памяти. Записаны сотни рассказов женщин-фронтовичек: медиков, связисток, саперов, летчиц, снайперов, стрелков, зенитчиц, политработников, кавалеристов, танкистов, десантниц, матросов, регулировщиц, шоферов, рядовых полевых банно-прачечных отрядов, поваров, пекарей, собраны свидетельства партизанок и подпольщиц. «Едва ли найдется хоть одна военная специальность, с которой не справились бы наши отважные женщины так же хорошо, как их братья, мужья, отцы», - писал маршал Советского Союза А.И. Еременко. Были среди девушек и комсорги танкового батальона, и механики-водители тяжелых танков, а в пехоте - командиры пулеметной роты, автоматчики, хотя в языке нашем у слов «танкист», «пехотинец», «автоматчик» нет женского рода, потому что эту работу еще никогда не делала женщина.

Только по мобилизации Ленинского комсомола в армию было направлено около 500 тысяч девушек, из них 200 тысяч комсомолок. Семьдесят процентов всех девушек, посланных комсомолом, находились в действующей армии. Всего за годы войны в различных родах войск на фронте служило свыше 800 тысяч женщин…"

«Не хочу вспоминать…»

Старый трехэтажный дом на окраине Минска, из тех, что строились сразу после войны, давно и уютно обросший кустами жасмина. С него и начался поиск, который продлится четыре года, не прекращен и сейчас, когда я пишу эти строки. Правда, тогда я еще об этом не подозревала.

Привела меня сюда небольшая заметка в городской газете о том, что недавно на Минском заводе дорожных машин «Ударник» провожали на пенсии старшего бухгалтера Марию Ивановну Морозову. А в войну, готовилось в заметке, она была снайпером, имеет одиннадцать боевых наград. Трудно было соединить в сознании военную профессию этой женщины с ее мирным занятием. Но в этом несоответствии и предчувствовался ответ на вопрос: кто в 1941-1945 годах становился солдатом?

…Маленькая женщина с трогательным, девичьим венцом длинной косы вокруг головы, совсем не похожая на свой нечеткий газетный снимок, сидела в большом кресле, закрыв лицо руками:

Нет-нет, не хочу вспоминать… Нервы никуда. До сих пор не могу военные фильмы смотреть…

Женщина убивала. Она убивала врага, обрушившегося с невиданной жестокостью на ее землю, на ее дом, на ее детей. «Не женская это доля - убивать», - скажет одна из героинь этой книги, вместив сюда весь ужас и всю жестокую необходимость случившегося. Другая распишется на стенах поверженного рейхстага: «Я, Софья Кунцевич, пришла в Берлин, чтобы убить войну». То была величайшая жертва, принесенная ими на алтарь Победы. И бессмертный подвиг, всю глубину которого мы с годами мирной жизни постигаем.

Четыре мучительных года я иду обожженными километрами чужой боли и памяти. Записаны сотни рассказов женщин-фронтовичек: медиков, связисток, саперов, летчиц, снайперов, стрелков, зенитчиц, политработников, кавалеристов, танкистов, десантниц, матросов, регулировщиц, шоферов, рядовых полевых банно-прачечных отрядов, поваров, пекарей, собраны свидетельства партизанок и подпольщиц. «Едва ли найдется хоть одна военная специальность, с которой не справились бы наши отважные женщины так же хорошо, как их братья, мужья, отцы», - писал маршал Советского Союза А.И. Еременко. Были среди девушек и комсорги танкового батальона, и механики-водители тяжелых танков, а в пехоте - командиры пулеметной роты, автоматчики, хотя в языке нашем у слов «танкист», «пехотинец», «автоматчик» нет женского рода, потому что эту работу еще никогда не делала женщина.

Всенародным стало партизанское движение. «Только в Белоруссии в партизанских отрядах находилось около 60 тысяч мужественных советских патриоток». Каждый четвертый на белорусской земле был сожжен или убит фашистами.

Таковы цифры. Их мы знаем. А за ними судьбы, целые жизни, перевернутые, искореженные войной: потеря близких, утраченное здоровье, женское одиночество, невыносимая память военных лет. Об этом мы знаем меньше.

«Мы пошли с подругой в кинотеатр, мы с ней дружим скоро сорок лет, в войну вместе в подполье были. Хотели взять билеты, а очередь была большая. У нее как раз было с собой удостоверение участника Великой Отечественной войны, и она подошла к кассе, показала его. А какая-то девчонка, лет четырнадцати, наверное, говорит: «Разве вы, женщины, воевали? Интересно было бы знать, за какие такие подвиги вам эти удостоверения дали?»

Так уж случилось, что наша память о войне и все наши представления о войне - мужские. Это и понятно: воевали-то в основном мужчины, - но это и признание неполного нашего знания о войне. Хотя и о женщинах, участницах Великой Отечественной войны, написаны сотни книг, существует немалая мемуарная литература, и она убеждает, что мы имеем дело с историческим феноменом. Никогда еще на протяжении всей истории человечества столько женщин не участвовало в войне. В прошлые времена были легендарные единицы, как кавалерист-девица Надежда Дурова, партизанка Василиса Кожана, в годы гражданской войны в рядах Красной Армии находились женщины, но в большинстве своем сестры милосердия и врачи. Великая Отечественная война явила миру пример массового участия советских женщин в защите своего Отечества.

Они пошли, потому что «мы и родина - для нас это было одно и то же» (Тихонович К.С. зенитчица). Их пустили на фронт, потому что на весы истории было брошено: быть или не быть народу, стране? Так стоял вопрос.

Они еще живы - участники боев. Но человеческая жизнь не бесконечна, продлить ее может лишь память, которая одна только побеждает время. Люди, вынесшие великую войну, выигравшие ее, осознают сегодня значимость сделанного и пережитого ими. Они готовы нам помочь. Мне не раз встречались в семьях тоненькие ученические и толстые общие тетради, написанные и оставленные для детей и внуков. Это дедушкино или бабушкино наследство неохотно передавалось в чужие руки, оправдывались обычно одинаково: «Нам хочется, чтобы детям осталась память.», «Сделаю вам копию, а подлинники сохраню для сына.»

Вот сидит передо мной одна из них, рассказывает, как перед самой войной мать не отпускала ее без провожатого к бабушке, мол, еще маленькая, а через два месяца эта «маленькая» ушла на фронт. Стала санинструктором, прошла с боями от Смоленска до Праги. Домой вернулась в двадцать два года, ее ровесницы еще девочки, а она уже была пожившим, много видевшим и перечувствовавшим человеком: три раза раненая, одно ранение тяжелое - в область грудной клетки, два раза была контужена, после второй контузии, когда ее откопали из засыпанного окопа, поседела. Но надо было начинать женскую жизнь: опять научиться носить легкое платье, туфли, выйти замуж, ребенка родить.

Из письма Тамары Ивановны Кураевой из крымского поселка Фрунзенское:
«Когда я начинаю рассказывать о войне, то тут же хочу перестать говорить, тут же хочу забыть. Узнали мы такое, что лучше бы нам никогда не знать, без этого знания легче было бы рожать детей и верить в их счастье. А теперь так сжимается сердце, когда читаешь газеты, когда смотришь программу „Время“ .

Даже когда это кино, все равно не могу спокойно слышать свист бомб и снарядов. Потому что видела, как умирали люди. И когда я читаю сейчас, что где-то война, что где-то опять убивают людей, мне хочется кричать во весь голос и на весь мир: „Нет! Нет! Этого не должно быть.“ Зачем же тогда мы мучались? Зачем умирали весной такие молодые ребята? Помню, что весной, особенно когда сады цвели, терять людей было труднее всего.

Два с половиной года я была на фронте, была военной медсестрой в эвакогоспитале. Тысячи перевязок сделали мои руки, давала кровь, плакала, когда умирали. Приведу только один пример, как мы уставали. Однажды пошла перевязать косынку: перевязала, прислонилась к оконной раме и забылась. Очнулась и чувствую себя отдохнувшей. Встречает меня врач и начинает ругать. Я ничего не понимаю; только когда он ушел, но перед этим дал мне три наряда вне очереди, моя напарница объяснила, в чем дело: я отсутствовала больше часа. Оказывается, я уснула.

Не случайно, что сейчас здоровья мало, нервы плохие. А когда спрашивают: „Какие у вас награды“, - стесняюсь признаться, что нет у меня наград, что не успели меня наградить. И, может быть, потому не успели, что много нас было на войне и каждый на совесть делал доставшееся ему на войне дело. А разве можно было наградить всех? Есть у нас награда - 9 Мая.

За годы войны ни один праздник не запомнила. Не помню даже Нового года - ни сорок первого, ни сорок второго, ни сорок третьего, ни сорок четвертого. Только сорок пятый помню.»

«Я научилась стрелять, бросать гранаты… Ставить мины. Оказывать первую медицинскую помощь…

Но за четыре года… За войну я забыла все правила грамматики. Всю школьную программу. Могла разобрать автомат с закрытыми глазами, но сочинение при поступлении в институт написала с детскими ошибками и почти без запятых. Спасли меня мои боевые награды - в институт приняли. Стала учиться. Читаю книги - и не понимаю, читаю стихи - и не понимаю. Я забыла эти слова…

По ночам преследовали кошмары: эсэсовцы, лай собак, последние крики… Умирая, человек часто что-то шепчет, это страшнее крика. Все ко мне возвращалось… Человека ведут на расстрел… В глазах у него страх… И видно, что он не верит, до последней минуты не верит. И любопытство тоже, и любопытство есть. Он стоит перед автоматом и в последнюю минуту закрывается руками. Лицо закрывает… По утрам моя голова распухала от крика….

Во время войны я не задумывалась, а тут стала думать. Прокручивать… Все это повторялось и повторялось… Я не спала… Врачи запретили мне учиться. Но девчонки - соседки по комнате в общежитии - сказали, чтобы забыла про врачей, и установили надо мной шефство. Каждый вечер они по очереди тащили меня в кино, на комедию. „Ты должна научиться смеяться. Много смеяться“. Хотела или нет - тащили. Комедий было мало, и каждую я смотрела по сто раз, раз сто - минимум. Первое время смеялась, как плакала…
Но кошмары отступили. Смогла учиться…»
Тамара Устиновна Воробейкова , подпольщица

«Про любовь спрашиваете? Я не боюсь сказать правду… Я была „пэпэже“, то, что расшифровывается - походно-полевая жена. Жена на войне. Вторая. Незаконная. Первый командир батальона…Я его не любила. Он хороший был человек, но я его не любила. А пошла к нему в землянку через несколько месяцев. Куда деваться? Одни мужчины вокруг, так лучше с одним жить, чем всех бояться. В бою не так страшно было, как после боя, особенно, когда отдых, на переформирование отойдем. Как стреляют, огонь, они зовут: „Сестричка! Сестренка!“, а после боя каждый тебя стережет…

Из землянки ночью не вылезешь… Говорили вам это другие девчонки или не признались? Постыдились, думаю… Промолчали. Гордые! А оно все было… Потому что умирать не хотелось… Было обидно умирать, когда ты молодой… Ну, и для мужчин тяжело четыре года без женщин…

В нашей армии борделей не было, и таблеток никаких не давали. Где-то, может, за этим следили. У нас нет. Четыре года… Командиры могли только что-то себе позволить, а простой солдат нет. Дисциплина. Но об этом молчат… Не принято… Нет… Я, например, в батальоне была одна женщина, жила в общей землянке. Вместе с мужчинами.

Отделили мне место, но какое оно отдельное, вся землянка шесть метров. Я просыпалась ночью оттого, что махала руками - то одному дам по щекам, по рукам, то другому. Меня ранило, попала в госпиталь и там махала руками. Нянечка ночью разбудит: „Ты - чего?“ Кому расскажешь?»

Вера Максимовна Берестова , лейтенант медслужбы:
«От первого и до последнего дня я была на фронте. В сорок первом выходила из окружения, в сорок втором участвовала в Изюм-Барвенковской операции, потом с первого и до последнего дня переправляла из Сталинграда раненых под обстрелом и под бомбежками на баржах, на катерах, по тонкому льду на собаках. Закончила свой военный путь в Кенигсберге. Была ранена, один раз тонула в Волге. Выплыла да еще раненого вытащила. Но детей после того, как побывала подо льдом, иметь не могла.

Кончилась война, надо было строить жизнь, строить страну. Поехала в Сибирь и под Иркутском, на пустом месте, строила замечательный город Ангарск. Сейчас в нем уже под триста тысяч человек, а когда я приехала, было две палатки. Вырастили мы с мужем пасынка, а потом двух маленьких девочек, послевоенных сирот, привела из детдома. Теперь они взрослые, получили все образование. У нас уже пять внуков. Все я мама и бабушка.»

А разве может человек иметь одно сердце для ненависти, второе - для любви? Одно сердце было у женщины.

Помнит об этом и минчанка Тамара Степановна Умнягина. Об этом и многом другом. Маленькая, вся такая «домашняя» и в то же время не человек, а открытый нерв. Ей с ее поэтической, очень чуткой натурой было еще труднее, чем другим. Может, потому чувства отдаленности от прошлого нет, вспоминая, все время повторяет: «От этой картины и сегодня можно сойти с ума». Проходило два-три года войны, и многих женщин не удивляли страшные вещи, а она не могла привыкнуть и до сих пор не может. Я уже немало знала и слышала от них - и поэтического и страшного, но так, как рассказывает она, забыть не могу. Это была одна из редких рассказчиц.

Тамара Степановна Умнягина , гвардии младший сержант, санинструктор:
«Вот помню, что прибежала я в военкомат: юбочка у меня из рогожки, на ногах прорезиновые белые тапочки, они, как туфельки, с застежкой, это была мода из мод. Вот на мне эта юбочка, тапочки - попросилась на фронт, направили. Пришла в часть, это стрелковая дивизия, она под Минском стояла, а мне говорят, что не надо, мол, стыдно мужчинам, что семнадцатилетние девчонки будут воевать. И в таком духе, что врага скоро разобьем, иди, девочка, к маме. Я, конечно, расстроилась, что не берут на войну. И что я делаю? Добиваюсь к начальнику штаба, а у него сидит тот полковник, который мне отказал, и я говорю: «Товарищ начальник еще выше, разрешите не послушаться товарища полковника. Я все равно домой не вернусь, буду с вами отступать. Куда я пойду - немцы уже близко». Так меня все и звали потом: «Товарищ начальник еще выше». Это был седьмой день войны. Стали мы отступать.

Скоро кровью умылись. Раненых было очень много, но они такие тихие были, они так терпели, ни так хотели жить. Никто не верил, что война будет так долго, ждали: вот-вот кончится. Помню, у меня все пропитывалось кровью - до, до, до. Тапочки мои порвались, уже шла босиком. Что я видела? Под Могилевом бомбят станцию. И там состав с детьми. Их стали выбрасывать в окна вагонов, маленькие дети - три-четыре годика. Недалеко лес, вот они бегут в тот лес. Тут же пошли танки, и танки пошли по детям. Ничего от этих детей не осталось. От этой картины и сегодня можно сойти с ума.

Потом попала наша часть в окружение. У меня столько раненых, а не одна машина не хочет останавливаться. Тогда один раненый лейтенант дает мне свой пистолет: «Умеешь стрелять?» Откуда я умею? Я только вижу, как стреляют. Но я взяла пистолет и пошла на дорогу останавливать машины. Там первый раз выругалась. Раненых на руках не можем забрать. Он просят: «Ребята, добейте. Не оставляйте нас так.»

Но самое страшное было впереди, самое страшное - это Сталинград. Какое там поле боя? Это город - улицы, дома, подвалы. Попробуй вытащить оттуда раненого! У меня тело было сплошной синяк. И брюки у меня все в крови. Старшина нам говорит: «Девочки, больше нет брюк, и не просите». А у нас брюки все в крови, засохнут и стоят, от крахмала так не стоят, как от крови, порезаться можно. Пятнышка чистого нет, весной сдавать нечего. Горело все, на Волге, например, горела даже вода. Даже зимой река не замерзала, а горела. Все горело. В Сталинграде не было ни одного грамма земли, не пропитанного человеческой кровью.

После войны я несколько лет не могла отделаться от запаха крови, он преследовал меня долго-долго. Стану стирать белье - слышу этот запах, стану варить обед - опять слышу. Подарил мне кто-то красную блузочку, а тогда же то такая редкость, материала не хватало, но я ее носить не смогла. Что на красная. Вот этот цвет я воспринимать не могла. Не могла ходить в магазины в мясные отделы. У меня муж ходил за мясом. А летом совсем не могла оставаться в городе, старалась хоть куда-то уехать. Как только лето, мне кажется, что сейчас начнется война. Когда солнце нагревало все: деревья, дома, асфальт, - все это запах имело, все пахло для меня кровью. Что бы я ни ела, ни пила, не могла отделаться от того запах!

Даже чистое белье постелю, а оно мне кровью пахнет.

Майские дни сорок пятого. Помню, что мы много фотографировались. Были очень счастливы. Девятого мая - все кричат: «Победа! Победа!» Не верится. А что делать теперь? Как же кончилась? А что делать теперь?

Стреляют. Что у кого есть, из того стреляют.
- Сейчас же прекратить стрелять! - приказывает командир.
- Все равно патроны останутся. Зачем они? - недоумевали мы.
Что бы к ни говорил, я слышала одно слово - Победа! Вдруг страшно захотелось жить! А как красиво мы все начнем сейчас жить! Надела все свои награды и попросила, чтобы меня сфотографировали. Почему-то хотелось среди цветов. Сфотографировалась в какой-то клумбе.

Седьмого июня у меня было счастье, была моя свадьба. Часть устроила нам большой праздник. Мужа я знала давно: он был капитан, командовал ротой. Мы с ним поклялись, если останемся жить, то поженимся после войны. Дали нам месяц отпуска.

Мы поехал в Кинешму, это Ивановская область, к его родителям. Я ехала героиней, я никогда не думала, что так можно встретить фронтовую девушку. Мы же столько прошли, столько спасли матерям детей, женам муже. И вдруг. Я узнала оскорбление, я услышала обидные слова. До этого же кроме как: «сестричка родная», «сестричка дорогая» ничего другого не слышала. А я не какая-нибудь была, я была красивенькая, чистенькая.

Сели вечером пить чай, мать отвела сына на кухню и плачет: «На ком ты женился? На фронтовой. У тебя же две младшие сестры. Кто их теперь замуж возьмет?» И сейчас, когда об этом вспоминаю, плакать хочется. Представляете: привезла я пластиночку, очень любила ее. Там были такие слова: тебе положено по праву в самых модных туфельках ходить. Это о фронтовой девушке. Я ее поставила, старшая сестра подошла и на моих глазах разбила, мол, у вас нет никаких прав. Они уничтожили все мои фронтовые фотографии.

Хватило нам, фронтовым девчонкам. И после войны хватило. Как-то оставили нас. Не защитили. На фронте по-другому было. Ползешь - осколок или пуля. Ребята прикроют. «Ложись, сестричка!..» - и сам на тебя падает, собой закрывает. И пуля уже его. Он - мертвый или раненый. Меня три раза так спасали.

Стала снайпером. А могла и связисткой быть, полезная профессия - и военная, и мирная. Женская. Но сказали, надо стрелять - стреляла. Хорошо стреляла. Два ордена Славы имею, четыре медали. За три года войны.

Крикнули нам - Победа! Объявили - Победа!! Я помню свое первое чувство - радость. И сразу, в ту же минуту - страх! Паника! Паника! Как же жить дальше? Папа погиб под Сталинградом. Два старших брата пропали без вести в начале войны. Остались мама и я. Две женщины. Как нам жить? Все наши девчонки задумались… Соберемся вечером в землянке… Каждая думает о будущем, о том, что наша жизнь теперь только начинается. И радость у нас, и страх. Раньше боялись смерти, а теперь жизни, нам было одинаково страшно.

Правда! Говорим-говорим, а потом сидим и молчим.

Как нас встретила Родина? Без рыданий не могу… Сорок лет прошло, а до сих пор щеки горят. Мужчины молчали, а женщины… Они кричали нам: «Знаем, чем вы там занимались! Завлекали молодыми п… наших мужиков. Фронтовые б… Сучки военные…» Оскорбляли по-всякому… Словарь русский богатый…
Клавдия С-ва, снайпер

А из Кинешмы мы вернулись в часть. Приезжаем и узнаем, что наша часть не расформировывается, что мы будем разминировать поля. Колхозам надо дать землю. Для всех война кончилась, а для саперов еще продолжалась. А матери уже знают, что Победа. И травы стоят высокие-высокие, но все постарело за войну, а кругом мины, бомбы. Но людям нужна земля, и мы торопились. И каждый день погибают твои товарищи. Каждый день после войны нужно было хоронить. Так много людей мы оставили там, в полях.

Было и так: уже сдадим землю колхозу, пойдет трактор, где-то одна мина осталась, были и противотанковые, и трактор взрывается, и тракторист взрывается. А тракторов-то не так много. И видеть эти вот слезы в деревне уже после войны. Бабы ревут. Мужики ревут. Помню, был у нас солдат. Под Старой Руссой, забыла деревню, он был сам оттуда, пошел разминировать свой колхоз, свое поле и там погиб. Вот эта деревня его там хоронила. Он всю войну провоевал, всю войну прошел, а после войны погиб на своей родине, на родном поле.

Я как только стану рассказывать, так переболею. Рассказываю вам, а у меня внутри студень, все дрожит. Снова все вижу, представляю: как лежат убитые - у них рты раскрыты, кишки вывернуты. Дров меньше видела, чем убитых.

Не могу видеть, как дети играют «в войну», - говорит Тамара Степановна. Войну хочется забыть, трудно человеку жить с такой жестоко нагруженной памятью, с такой измученной душой. Но что будет с нами, если они забудут и не передадут нам свою память? Какими мы будем без нее в нашем большом и тревожном мире?

После войны так долго нельзя было привыкнуть, что уже не надо бояться неба. Когда мы с мужем демобилизовались и ехали домой, то я не могла смотреть в окно. Столько было разрушено, столько разбито. Стоят пустые черные трубы. Они почему-то казались очень высокими. В одном месте, помню, стояла посреди поля белая печка с трубой. Одна печка посреди большого ровного поля.

Я на все согласна. Ничего, никаких излишеств не надо. Пусть ничего не будет. Только пусть будет мир. Пусть даже хлеба не будет. Мир. Только мир. Понимаете, мир! Мы же этот мир спасали. Умирали за эту жизнь молодые ребята. О чем они жалели? Что вот они погибнут нигде не останется их кровиночки. Это же четыре года войны, четырех детей можно было родить. Я тоже боялась умереть, что ребеночка еще не успела родить. Пусть бы, думала, родилась девочка, чтобы у нее была другая судьба. Хотелось именно девочку родить. И родила после войны дочь. Потом хотела именно внучку. И родилась после войны внучка».

«После войны…
После войны человеческая жизни ничего не стоила. Дам один пример… Еду после работы в автобусе, вдруг начались крики: „Держите вора! Держите вора! Моя сумочка…“ Автобус остановился… Сразу - толкучка. Молодой офицер выводит на улицу мальчишку, кладет его руку себе на колено и - бах! ломает ее пополам. Вскакивает назад… И мы едем… Никто не заступился за мальчишку, не позвал милиционера. Не вызвали врача. А у офицера вся грудь в боевых наградах… Я стала выходить на своей остановке, он соскочил и подал
мне руку: „Проходите, девушка…“ Такой галантный…»

«Я хочу говорить… Говорить! Выговориться! Наконец-то и нас хотят выслушать. Мы столько лет молчали, даже дома молчали. Десятки лет. Первый год, когда я вернулась с войны, я говорила-говорила. Никто не слушал. И я замолчала… Хорошо, что ты пришла. Я все время кого-то ждала, знала, что кто-то придет. Должен прийти. Я была тогда юная. Абсолютно юная. Жаль. Знаешь, почему? Не умела это даже запомнить…»

До Варшавы дошла… И все пешочком, пехота, как говорится, пролетариат войны. На брюхе ползли… Не спрашивайте больше меня… Не люблю я книг о войне. О героях… Шли мы больные, кашляющие, не выспавшиеся, грязные, плохо одетые. Часто голодные… Но победили!»
Любовь Ивановна Любчик , командир взвода автоматчиков

«Разве я найду такие слова? О том, как я стреляла, я могу рассказать. А о том, как плакала, нет. Это останется невысказанным. Знаю одно: на войне человек становится страшным и непостижимым. Как его понять?

Вы - писательница. Придумайте что-нибудь сами. Что-нибудь красивое. Без вшей и грязи, без блевотины… Без запаха водки и крови… Не такое страшное, как жизнь…»
Анастасия Ивановна Медведкина , рядовая, пулеметчица

Апполина Никоновна Лицкевич-Байрак , младший лейтенант, командир саперно-минерного взвода
Пригласили офицеры завтракать. Я согласилась, саперам не всегда доставалась горячая еда, в основном жили на подножном корму. Когда все разместились за кухонным столом, я обратила внимание на русскую печь, закрытую заслонкой. Подошла и стала рассматривать заслонку. Офицеры подшучивают: мол, женщине мины даже в горшках мерещатся. Я отвечаю на шуточки и тут замечаю, что в самом низу, с левой стороны заслонки, имеется маленькая дырочка. Внимательнее приглядываюсь и вижу тоненький проводок, который ведет в печку. Быстро поворачиваюсь к сидевшим: «Дом заминирован, прошу покинуть помещение». Офицеры притихли и с недоверием уставились на меня, никому не охота вставать из-за стола. Мясо пахнет, жареная картошка…

Я еще раз повторила: «Немедленно очистить помещение!» С саперами приступили к работе. Сначала убрали заслонку. «Перекусили» ножницами проволоку… Ну и там… Там… В печке лежало несколько связанных шпагатом эмалированных литровых кружек. Мечта солдата! Лучше, чем котелок. А в глубине печки, завернутые в черную бумагу, два больших свертка. Килограммов двадцать взрывчатки. Вот вам - и горшки.

Шли мы по Украине, это была уже Станиславская, ныне Ивано-Франковская область. Взвод получил задание: срочно разминировать сахарный завод. Дорога каждая минута: неизвестно, каким способом заминирован завод, если подключен часовой механизм, то взрыва можно ждать с минуты на минуту. Ускоренным маршем вышли на задание. Погода была теплая, шли налегке. Когда стали проходить позиции артиллеристов-дальнобойщиков, вдруг один выскочил из траншеи и закричал: «Воздух! Рама!» Я подняла голову и ищу в небе «раму».

Никакого самолета не обнаруживаю. Кругом тихо, ни звука. Где же та «рама»? Тут один из моих саперов попросил разрешения выйти из строя. Смотрю, он направляется к тому артиллеристу и отвешивает ему оплеуху. Не успела я что-нибудь сообразить, как артиллерист закричал: «Хлопцы, наших бьют!» Из траншеи повыскакивали другие артиллеристы и окружили нашего сапера. Мой взвод, не долго думая, побросал щупы, миноискатели, вещмешки и бросился к нему на выручку. Завязалась драка. Я не могла понять, что случилось? Почему взвод ввязался в драку? Каждая минута на счету, а тут такая заваруха. Даю команду: «Взвод, стать в строй!» Никто не обращает на меня внимания. Тогда я выхватила пистолет и выстрелила в воздух. Из блиндажа выскочили офицеры.

Пока всех утихомирили, прошло значительное время. Подошел к моему взводу капитан и спросил: «Кто здесь старший?» Я доложила. У него округлились глаза, он даже растерялся. Затем спросил: «Что тут произошло?» Я не могла ответить, так как на самом деле не знала причины. Тогда вышел мой помкомвзвода и рассказал, как все было. Так я узнала, что такое «рама», какое это обидное было слово для женщины. Что-то типа шлюхи. Фронтовое ругательство…

Кончилась война, а мы еще целый год разминировали поля, озера, речки. В войну все сбрасывали в воду, главное было пройти, успеть вовремя к цели. А теперь надо было думать о другом… О жизни… Для саперов война кончилась через несколько лет после войны, они воевали дольше всех».

Мои друзья-мужчины (в отличие от подруг) ошарашены такой «женской» логикой. И я опять слышу «мужской» аргумент: «Ты не была на войне». А. может быть, это и хорошо: мне неведома страсть ненависти, у меня нормальное зрение. «Невоенное» зрение…

В оптике есть понятие «светосила» - способность объектива хуже-лучше зафиксировать уловленное изображение. Так вот, женская память о войне самая «светосильная» по напряжению чувств, по боли. Я бы даже сказала, что «женская» война страшнее «мужской». Мужчины прячутся за историю, за факты, война их захватывает, как действие и противостояние идей, различных интересов, а женщины встают из чувства.

Они способны увидеть для мужчин закрытое. Это другой мир. С запахом, с цветом, с подробным миром сущестования: «дали нам вещмешки, мы пошили из них себе юбочки»; «в военкомате в одну дверь зашла в платье, а в другую вышла в брюках и гимнастерке, косу отрезали, на голове остался один чубчик…»; «немцы расстреляли деревню и уехали… Мы пришли на то место: утоптанный желтый песок, а поверху - один детский ботиночек…».

Не раз меня настораживали (особенно мужчины-писатели): «Женщины тебе напридумывают. Насочиняют». Но можно ли такое придумать? У кого-то списать? Если это можно списать, то только у жизни, у нее одной такая фантазия.

О чем бы женщины ни говорили, у них постоянно присутствует мысль: война «это прежде всего убийство, а потом - тяжелая работа. А потом » и просто обычная жизнь: пели, влюблялись, накручивали бигуди…

Мужчины… Они неохотно впускают женщин в свой мир, на свою территорию…

Пришла в одну семью… Воевали муж и жена. Встретились на фронте и там же поженились: «Свадьбу свою отпраздновали в окопе. Перед боем. А белое платье я себе пошила из немецкого парашюта». Он » пулеметчик, она » связная.

Мужчина сразу отправил женщину на кухню: «Ты нам что-нибудь приготовь». Уже и чайник вскипел, и бутерброды нарезаны, она присела с нами рядом, муж тут же ее поднял: «А где клубника? Где наш дачный гостинец?» После моей настойчивой просьбы неохотно уступил свое место со словами: «Рассказывай, как я тебя учил. Без слез и женских мелочей: хотелось быть красивой, плакала, когда косу отрезали». Позже она мне шепотом призналась: «Всю ночь со мной штудировал том „Истории Великой Отечественной войны“. Боялся за меня. И сейчас переживает, что не то вспомню. Не так, как надо, расскажу».

Так было не один раз, не в одном доме.

Да, они много плачут. Кричат. После моего ухода глотают сердечные таблетки. Вызывают «Скорую». Но все равно просят: «Ты приходи. Обязательно приходи. Мы так долго молчали. Сорок лет молчали…»

Код для вставки на сайт или в блог.

«Война в одинаковой мере облагает данью и мужчин, и женщин, но только с одних взимает кровь, а с других — слёзы»,- утверждал Теккерей.

Прав ли он? Только ли мужчины защищают Родину на фронте? Женщины, как принято считать, слабее мужчин физически и духовно, но война затрагивает всю страну и открывает неизвестные до этого черты характера и возможности организма, поэтому даже тому, кто дарит жизнь и оберегает её, приходится убивать, чтобы защитить свою землю и близких.

Только в Советском Союзе более 800 тысяч женщин служили в разных родах войск.

летчица 586-го истребительного авиаполка Валерия Хомякова

Один из множества подвигов женщин на войне описывается в произведении Васильева « А зори здесь тихие». Главные герои проявили мужество и героизм, защищая свою Родину.

Молодые девушки, у которых впереди могли быть ещё длинные счастливые жизни, множество событий, впечатлений, семья, не отступили, боролись до последнего и пожертвовали своими жизнями во благо всего народа. Они могли сдаться, оставить врага на нашей территории и выжить, но предпочли сражаться за победу и родную землю. Эти девушки — настоящие патриоты своей Родины.

Кадр из фильма А зори здесь тихие… (2015)

Эта же тема поднимается в произведении Ильиной «Четвёртая высота». Марионелла Королёва — главная героиня повести после гибели мужа оставляет сына и уходит на фронт. Командование даёт её батальону задание взять высоту под названием «56,8». Выполняя задание, раненая девушка берёт командование на себя, после смерти пулемётчика заменяет его и ценой своей жизни вместе с товарищами штурмом берёт этот холм. Героиня показывает несгибаемую волю, любовь к своей Родине, на таких людей нужно равняться.

Марионелла Королёва

Те же вопросы поднимает автор произведения «У войны не женское лицо» Светлана Алексиевич. В книге собрано множество рассказов молодых девушек, принимавших участие в боевых действиях. В одном из них главным героем была Надежда Васильевна Анисимова, санинструктор пулемётной роты. До войны героиня считалась обычной девушкой, любившей ходить на танцы и в кино с подружками, участвовала в комсомольских субботниках, но с приходом неприятеля на родную землю всё изменилось, и она, как настоящий патриот своей Родины, решила уйти на фронт.

Однажды, ослушавшись приказа, Надежда отправилась искать раненого и, проявив чудеса самоотверженности, тащила его на себе восемь часов. За это в девятнадцать лет она получила медаль «За отвагу». Девушка не побоялась и спасла одну жизнь, возможно, он являлся для кого-то сыном, братом, мужем, отцом.

Таким образом, война сделала из нежных девушек солдатов, готовых встать на защиту Родины. Теккерей не совсем прав, женщины отдают не только слёзы, они способны вместе с мужчинами защищать свою страну, хотя их предназначение совсем в другом, и об этом нельзя забывать.

Снайперы Фаина Якимова, Роза Шанина, Лидия Володина.

«После войны у женщин была еще одна война. Они прятали свои военные книжки, свои справки о ранениях – потому что надо было снова научиться улыбаться, ходить на высоких каблуках и выходить замуж».

Лидия Литвяк, пилот истребительного авиаполка, после боевого вылета на крыле своего истребителя Як-1Б.

Девушка-снайпер 1-го Прибалтийского фронта, 1944 год.

Пулеметчица Зина Козлова.

Мария Тимофеевна Шальнева (Ненахова), ефрейтор 87-го отдельного дорожно-эксплуатационного батальона, регулирует движение военной техники недалеко от рейхстага в Берлине, май 1945 г.